Сговор остолопов

Джордж метнул взгляд на монокль и бороду, вдруг замаячившие сбоку, и ответил:

– А ну пошел от меня к чертям собачьим, пока по яйцам не получил.

– А ды выдзови болидзыю, – поддразнил его патрульный Манкузо.

– Еще чего? – сказал Джордж. – Вали отсюда. Я не хулиганю.

– Болидзыи боиззя?

Джордж не врубался, что это за недоумок. Наверняка такой же псих, как тот торговец сосисками.

– Слушай, придурок, шевели костями. Мне еще только фараонов тут не хватало.

– Де дадо, да? – лучезарно осведомился патрульный Манкузо.

– Нет, да и такому обсосу, как ты, – тоже не надо, – ответил Джордж, разглядывая слезящийся глаз за стеклышком монокля и сопли в бороде.

– Ды адездовад, – закашлялся патрульный Манкузо.

– Чего? Парень, да ты совсем умом тронулся.

– Батруддый Бадкудзо. Бод бдыгдыдием. – Перед прыщами Джорджа сверкнула полицейская бляха. – Бдойдем за бдой.

– Ты меня это за что, к чертовой матери, арестовал? Я тут стою себе, и все, – нервно запротестовал Джордж. – Я ничо не сделал. Да что ж это такое, а?

– Ды бодоздеваем.

– Подозреваем в чем? – в панике завопил Джордж.

– Ага! – захлебнулся соплями патрульный Манкузо. – Даг ды в замом деде боиззя!

Он попытался было схватить Джорджа за руку, чтобы надеть наручники, но тот выхватил у него из-под мышки «Утешение философией» и изо всех сил шарахнул книгой патрульного в висок. Игнациус в свое время купил крупное, элегантное, редкое издание английского перевода, и все пятнадцать долларов цены обрушились патрульному Манкузо на голову с мощью солидного словаря. Патрульный нагнулся подобрать выпавший из глаза монокль, а выпрямившись, увидел, как мальчишка проворно выскакивает из дверей уборной с книгой в руке. Он хотел было пуститься в погоню, но голова пульсировала от нещадной боли. Он вернулся в кабинку передохнуть, погрузившись в еще большее отчаяние. Что же он скажет миссис Райлли о книге?

Джордж поскорее открыл дверцу в камере хранения автобусной станции и вытащил бурые пакеты. Не закрыв ячейку, он выскочил на Канальную улицу и зазвякал пряжками к центру города, оглядываясь, не следуют ли за ним монокль с бородой. Но за спиной никакой бороды не было.

Вот непруха так непруха. Этот филер верняк будет шибаться по автобусной станции весь день, его искать. А завтра? На автостанции уже небезопасно; туда уже ни-ни.

– Черт бы побрал эту мисс Ли, – вслух выругался Джордж, не сбавляя шага. Не будь она такой сквалыгой, так бы не получилось. Уволила бы этого кренделя, и Джордж, как и раньше, забирал бы пакетики в два часа. А тут – чуть не замели. И все потому, что ходи, проверяй закладку на автостанции, валандайся с ними по два часа каждый день. Ну куда еще такую парашу засунешь? А с собой таскать весь день – так и устать недолго. Мать дома торчит постоянно, туда с ними и не сунешься.

– Сука прижимистая, – бормотнул Джордж. Он подоткнул пакеты под мышку и тут понял, что прихватил с собой книгу замаскированного шпика. У фараона увел. Тоже хорошо. Мисс Ли просила книжку принести. Джордж посмотрел на название: «Утешение философией». Ну, вот ей и учебник.

III

Санта Батталья попробовала картофельный салат, облизала ложку и аккуратно разместила ее на бумажной салфетке рядом с блюдом. Высасывая из зубов лохмотья петрушки и лука, она сообщила портрету матушки на каминной доске:

– Им пондравится. Никто больше такого картошного салатца не готовит, как Санта.

Гостиная была почти готова к вечеринке. На шкафчике старого радиоприемника выстроились две квинты «Прежних времен» и коробка с шестью бутылочками «Севен-Апа». Фонограф, взятый напрокат у племянницы, раскорячился на вымытом линолеуме в центре комнаты, и шнур поднимался к люстре, куда его подключили. Два гигантских мешка картофельных чипсов покоились в углах красного плюшевого дивана. Из банки оливок, установленной посреди жестяного подноса на сложенной и застеленной покрывалом раздвижной кровати на колесиках, торчала вилка.

Санта схватила с каминной доски рамочку с фотографией древней и недружелюбной на вид старухи в черном платье и черных чулках, стоявшей в тупичке, заваленном устричными раковинами.

– Бедненькая мамуля, – с чувством выдохнула она, одарив фотографию громогласным влажным поцелуем. Слой жира на стекле портрета выдавал частоту этих любвеобильных натисков. – Тяжко ж тебе пришлось, дэушка. – Угольки сицилийских глаз зыркали со снимка на Санту почти как живые. – Одна вот картынка твоя и осталась у меня, мамуля, да и тут ты на задворках. Стыдоба-то какая.

Санта вздохнула от всеобщей несправедливости и грохнула картинкой о каминную доску, утвердив ее между вазочкой восковых фруктов, букетом бумажных цинний, статуэткой Девы Марии и фигуркой Пражского Инфанта[50]. Затем пошла в кухню. Вернувшись в гостиную с табуреткой и походным ведерком льда, она расставила на каминной доске перед маминым портретом свои лучшие вазочки для желе. Близость фотоснимка побудила ее схватить его еще раз и покрыть поцелуями, стукаясь о стекло торчавшей изо рта льдинкой.