Сгущая краски (СИ)

Суо оборачивается и прижимается поясницей к захолодевшей стенке ограждения, чтобы видеть лицо собеседника. Точнее его глаза: зрительный контакт при разговоре для неё важен так же, как жесты, мимика и прочие издержки профессиональной этики – клиентоориентированности.

– За меня уж тем более не стоит, – утвердительно заявляет Айзава, непонятно хмурясь, от чего выражение лица делается совершенно суровым и даже угрожающим в какой-то мере.

Оно и ясно. Как минимум, неприятно, когда в него не верят, как в профессионала и мужчину, способного постоять за себя.

– О, – глубокомысленно изрекает Нико, ничуть не пугаясь, но даже наоборот – отчего-то так чётко ощущая бьющуюся в сердце жилу, налитую чистым раздражением. – Так значит, ты не собираешься в случае чего храбро кидаться в толпу злодеев и получать переломы, да внутренние повреждения и доводить себя до полусмерти?

Она знает, что звучит грубо и слишком резко, и ничего не может с собой поделать, потому что вполне отчётливо помнит, в каком состоянии Сотриголова пребывал во время фестиваля Юэй. И было это как раз после инцидента в тренировочном парке USJ, о котором затем трубили по всем каналам ещё с неделю-две. Пускай конкретно никаких заявлений о состоянии здоровья пострадавших тогда не сделали, но зная до противного геройскую натуру и призвание Айзавы, Суо способна делать определённые выводы и умозаключения без лишних намёков и подсказок.

Ей целиком и полностью не нравится эта затея – тащить два класса детей на тренировки в засекреченное место, нахождение которого известно лишь ограниченному кругу лиц.

Только не в разгар активности Лиги Злодеев.

Причина лежит отнюдь не в беспокойстве Нико за этих первокурсников. Но в её тревоге за их учителя: ведь в случае экстренного положения Шота несомненно самым первым бросится на защиту и будет стоять, пока желторотых несмышлёнышей не отправят в безопасное место, даже если ему придётся ради этого потерять пару-тройку конечностей.

– … Прости, это было глупо, – Суо, впрочем, извиняется с лёгкой полуусмешкой, исполнение которой даётся на удивление нелегко. – Я действительно в последнее время веду себя заносчиво.

Но ей ведь восемнадцать – не восемьдесят.

Одновременно «всего лишь» и «уже» восемнадцать. Настолько же молодая, насколько рано повзрослевшая и умом, и телом.

– Ничего. Не. Случится. Ты меня слышишь, Нико? Ничего, – герой редко обращается к ней по имени, предпочитая избегать неловкостей, связанных с неформальным обращением без традиционных суффиксов, поэтому девушка слегка вздрагивает от неожиданности. – Я всё понимаю.

Так ли это в действительности? – она смотрит с неподдельным недоверием, сомневаясь.

Осознаёт ли он до самого конца, что у неё никого не останется, случись с ним непоправимое? Правда ли понимает, что она больше никому в целом мире так не доверяет и ни к кому больше не привязана так, как к нему?

Нико не уверена, что так оно и есть: вот и не может ответить ничего дельного, предпочитая укрыть искажённое нерешительностью лицо за порывистыми объятиями.

Она выпускает сигарету из озябших от холода пальцев и, делая единственный шаг вперёд, безвольной куклой падает на грудь удивлённого мужчины, который незамедлительно на автопилоте обхватывает ладонями дрожащие под плотной тканью пледа плечи.

Айзава трудно вздыхает над её головой – «Ну, и что мне с тобой делать?» – и крепко прижимает к себе пугающее излишней фрагильностью женское тело.

Ей стоит лишь поднять лицо и запечатлеть на шершавой щеке короткий поцелуй, чтобы тут же потонуть в череде других – далеко не таких невинных и детских – направленных на то, чтобы вытеснить из головы ненужные мысли и неутешительные прогнозы на ближайшее обозримое будущее.

Сильная духом девушка теперь для самой себя уже кажется совершенно неприспособленной к сопротивлению и борьбе.

А рациональный и трезвомыслящий мужчина оказывается беспощадно ввергнут в пучину безумной, беззаботной юношеский пылкости.

xix. Nothing But Thieves – Particles.

Нико, наверное, просто по жизни такая – отчаянная и глупая.

Да и не мудрено это. У неё ведь с самого начала жизненного пути не было ничего толком: всё ускользало, рушилось, осыпалось крошевом сухих цветов, смятых в кулак и развеянных ветром сквозь невесомые пальцы. Просто линии судьбоносные, ветвящиеся по ладоням, так неудачно плелись между собой – она и не задумывалась особо никогда, почему.

Возможно заведомо понимала, что рано или поздно потеряет всё, что у неё есть. Так ведь и выходило. Раз за разом. На протяжении всех восемнадцати лет.

Потому-то Суо никогда и ни за что особо не держалась: ни за руку родительскую (родную и всё же совершенно чужую – не любящую), когда их в неизвестность уводили органы социальной опеки; ни за крохи наследства, на которое руки наложили ослеплённые корыстью «родственники»; ни даже за брата, увязшего в долгах, наркотиках и собственном одиночестве, словно в трясине грязной. Хотя, казалось бы, за единственного родного человека можно ухватиться и держать до последнего.