Шабашник

«Говорят, что в Москве все пути открыты и из грязи в князи тут проще выйти, чем в провинции. Некоторым удаётся. Единицам. Десятки тысяч оказываются обманутыми и озлобленными – и либо остаются пахать за копейку на изогнутых московских улицах, либо возвращаются на свои малые родины, где потом хают Москву почём зря».

Мимо пролетело ярко-синее здание вокзала и радикально треугольной крышей, под которой большими буквами было написано название станции: «Воронок». Сергей же всё глядел в окно:

«Да и изначально в Москву едут люди неудовлетворённые и недовольные. Объективно они недовольны, как в своё время Ломоносов, которому тесно в своих Холмогорах было, или это просто истерички из пгт – не так уж и важно. Важно то, что они везут с собой самих себя. Поэтому на улицах этого города столько недовольных людей, ведь сколько на одного Ломоносова приходится истеричек? Тысяча? Миллион?

В Москве, конечно, больше места для манёвра. Тут есть, где себя показать и если ты спортсмен, художник, музыкант, артист или политик, то пожалуйста: Лужники, ВДНХ, Большой и Малый театры, цирк на Цветном бульваре… Но таких вот уникумов надо человек двести на десять лет, а в Москве живёт двенадцать миллионов… Вот и думай, сколько тут людей играет на рояле, сколько этот рояль таскает, а кого на это действие даже посмотреть не пустили».

Улыбающаяся, но замученная проводница очень доброжелательно предложила купить чего-нибудь в дорогу. Обречённо скосилась на чашку чая в руках Сергея. Сергею стало жалко её, поэтому он купил какой-то модный пакетик с кофе, который был одновременно и молотый, и растворимый. Бразильский. Залпом выпил остывший чай, заварил кофе и стал ждать:

«В Москву вас приманит вся мощь широких проспектов, миллионы огней, небоскрёбы до неба, широта площадей – квинтэссенция русского духа! На самом деле, если говорить о русской мощи, то гораздо более неизгладимое впечатление оставляет в душе ледоход Волги. Или молчаливые в закатном солнце хребты полярного Урала. Или раскинувшаяся во все стороны бесконечная степь, а над нею – высокое звёздное небо августа, перед которым чувствуешь себя малой песчинкой, вовлечённой во вселенский круговорот мироздания. А в Москве неба ты толком не увидишь, звёзды на башнях тут зажигают строго по команде, все площади перегорожены, а могучие широкие проспекты стоят в пробках».

Когда Сергей допил растворимо-заварной напиток, то кофейная гуща на дне чашки предрекла ему что-то равномерное и светло-коричневое с удивительно резким запахом:

«Единственное, чем ценна Москва – она чистилище, пройдя сквозь которое можно понять, чего тебе действительно от жизни надо и на что ты годишься. Типа как покинуть зону комфорта. Но стремиться перебираться сюда для того, чтобы зацепиться любой ценой – удел слабых духом людей-паразитов, боящихся вернуться домой с поджатым хвостом, которые думают, что если они будут сосать кровь из медведя пожирнее, то и сами будут жирными медведями. На самом же деле, такие люди как были вшами у себя на родине, так ими и остаются. Но только с медвежьим гонором, который очень не идёт паразитам. Поэтому полезно съездить в Москву пошабашатить. Хорошо, что моя шабашка закончилась».

Сергей накрылся простынёй, лёг на бок, спиной к проходу и лицом к стенке, головой по направлению движения поезда. Подогнул ноги и уснул сном школьника, который сдал последний экзамен и теперь ему осталось только получить аттестат на выпускном вечере. Последнее, о чём он подумал прежде, чем уснуть, было то, что поскорее бы Киров отказался от московского времени и перешёл на местное, чтобы жить по-своему. Из-за московского времени слишком рано темнает.

Поезд делал остановку во Владимире.

Глава XI

22.11.201… года. Киров.

Осенняя ночь. Полная, ярко-жёлтая, почти оранжевая луна освещает голые стволы сиротливых осин. Палые листья наполняют воздух медвяным запахом, где-то неподалёку журчит широкий ручей. Я, пригибаясь, продираюсь сквозь осиновый лес и как траву раздвигаю своими длинными и сильными пальцами деревья и гибкие стволы податливо подчиняются, потому что я неотъемлемая часть всего того, что есть и происходит вокруг. Моя левая нога короче правой, поэтому со стороны может показаться, что я хромаю, но на самом деле идти мне удивительно легко. Звук моих шагов одновременно мягкий, как зелёный мох на торчащей среди заболоченной полянки кочки, глухой, как покрытый браслетом ложных опят берёзовый пень, но и бессердечно резкий, как вырываемое бурей с корнем старое дерево, которое, падая, громит собою молодую поросль, но и нежный, как бельчонок со спелой земляничкой в передних лапках. Звук моих шагов – звук леса. Он никогда не прекратится.

Я долговяз и поэтому, проходя опушками, мне приходится держать руки полусогнутыми, чтобы они не волочились по земле. Пролетающая мимо чёрная пустельга удивлена такому соседству. Оказывая почтение, сворачивает со своего пути и, удобно устроившись на ветке, провожает благоговейным взглядом.