Шаг за шагом вслед за ал-Фарйаком

— Вчера меня постиг страшный удар: пропал мой осел. Я расспрашивал о нем соседей, но никто из них не признался в его краже. Я нанял за дирхем глашатая, и он стал обходить рынки и кричать: «Сегодня убежал осел ал-Фарйака, хотя он был привязан. Видел ли его кто-нибудь из вас?» В ответ он услышал только, что сегодня много привязанных ослов убежало от домов их хозяев. Когда глашатай вернулся и сообщил мне об этом, я пришел в ярость и даже поклялся, что после этого не взгляну ни на одного осла — осла в прямом или в переносном смысле. Как утверждали знатоки языка, особенность нашего благородного языка в том, что только на нем невежественного человека именуют ослом. И тут же начал оплакивать осла в следующих стихах:

Пропал мой осел, и привязь пуста, и никто следов его
не видал.
На чем же мне ездить теперь, на колышке, на узде?
Совсем я духом упал.
Как в дом опустевший теперь войти, где он словно
дитя мое жил?
Как ребенка, я кормил его с рук, как ребенка малого
с рук кормил!
Я зубы его берег и давал ему чистый ячмень, ни толченых
алмазов, ни золота не добавлял.
Если в седле засыпал я порой, он будил меня ревом,
что как песня звучал.
От верблюжьих пенистых струй, сколько раз меня
он спасал,
Когда встречались с караванами мы на путях, которые
скот истоптал.
Завидев свадьбу вдали, он бег ускорял, словно невесту
свою увидал.
А если процессия похоронная шла, с видом скорбным
и челюсти сжав, ее пропускал.
О кормушке своей ни на день не забывал, был ли голоден или на лугу гулял.
Ловкость его поражала меня, порой он мне человека напоминал.
Никогда не жаловался ни на боли, ни на усталость
от долгих и трудных дорог.
Пусть руки отсохнут у того, кто увел его, а меня увязать
в грязи городской обрек.
Знали бы вы, как плохо мне без него, утрата сердце
мое надрывает.
Целый день глашатай кричит, мне надежду сулит.
Вернись, уже ночь наступает!
Не надейся на сытую жизнь у вора, врага моего, жадного до чужого добра.
Увидишь, сытая жизнь недолго продлится, наступит
худая пора.
Пусть не будет примером тебе осел, что, жалуясь
на усталость и голод, из дома сбежал,
Или изменник, что, запах ослицы почуяв, от похоти
голову потерял.
Ведь осел — умница и красавец, если хозяин обидел его
ненароком, не станет мстить и сердиться.
Дороги он лучше хозяина знает, и ежели не привязан,
должен к нему возвратиться.
О если бы у меня хоть клок шерсти из хвоста его оставался,
я бы, как прядью волос возлюбленной, им любовался.

Я сказал ал-Фарйаку: «От стихов о пропавшем осле столько же толку, сколько от дирхема, отданного глашатаю». Он возразил: «От дирхема и вправду нет толку, а стихи — другое дело».

Я: Как же так? Ведь осел не вернулся!

Он: Дело в том, что когда я что-нибудь теряю, а потом складываю стихи об этой пропаже, мне кажется, что я ее уже возместил. Если же не упоминаю о ней в стихах, продолжаю горевать.

Я: А можно ли стихи заменить прозой?

Он: Думаю, иногда можно. Я слышал, что многие сочинители пытались достичь заветной цели, в том числе богатства, и писали о нем целые книги, в которых обходились без стихов.

Я: От кого ты это слышал?

Он: Так говорят.

Я: Это сплошная ложь! Я столько написал о женщинах, но написанное не заменило мне ни одной женщины!

Он: Так зачем же ты писал?

Я: Я сидел без работы, и мне нечем было заняться. Время тянулось медленно, особенно по ночам, и я начал записывать то, что приходило мне на ум.