Шакарим

Но все равно сомневался. Словно не мог понять, какая жизнь истинна: та, которую мы проживаем, или та, которая ждет на небесах? Сомнение лежит в основе познания. Древние смущали ум, наводя на мысль о вечном возвращении.

Платон вообще считал, что по скончании веков всемирная история повторится, родятся те же люди и повторят ту же судьбу, и он опять будет в Афинах излагать свое учение перед той же аудиторией.

И лишь Сократ решил для себя проблему с парадоксальной легкостью. «Хочу объяснить, почему, на мой взгляд, человек, который действительно посвятил жизнь философии, перед смертью полон бодрости и надежды обрести за могилой величайшие блага, — говорил он собеседникам в «Федоне», перед тем как выпить яд цикуты по приговору афинского суда. — Те, кто подлинно преданы философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью… Знайте и помните, однако же, что я надеюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу утверждать это со всей решительностью. Но что я предстану перед богами, самыми добрыми из владык, — знайте и помните, это я утверждаю без колебаний, решительнее, чем что бы то ни было в подобном роде! Так что никаких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят и старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных».

И Шакарим, подавляя в себе логическое умонастроение, предпочитал смутно верить в жизнь после смерти. Легко поддавался очарованию учения о переселении душ, прекрасно понимая высокую вероятность заблуждения.

Его крайне раздражал рациональный пассаж Шопенгауэра в книге «Мир как воля и представление»: «Формой проявления воли, то есть формой жизни или реальности, служит, собственно, только настоящее, не будущее и не прошлое: последние находятся только в понятии, существуют только в связи познания, поскольку оно следует закону основания. В прошедшем не жил ни один человек, и в будущем никогда не будет жить ни один. Только одно настоящее — форма всякой жизни, но зато оно — прочное достояние, которое никогда нельзя у нее отторгнуть».

Идея не нова. Предтечи — стоики. Красиво изрек Марк Аврелий: «Да живи ты хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч, только помни, что человек никакой другой жизни не теряет, кроме той, которой жив; и не живет он лишь той, которую теряет… Все от века до века единообразно и вращается по кругу, и безразлично, наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго».

Шакарим предпочел бы, наверное, мысль Оскара Уайльда о том, что в любом человеке в каждый миг заключено все его прошедшее и грядущее. Он не мог принять доводы идеалистов. Не мог похоронить свои исторические работы. Писал историю казахов, явственно ощущая бесконечный временной ряд. А говорить, что существует лишь каждый прожитый миг и ничего более, означало, что нет связи между мгновениями, то есть нет истории. Это неверно, решил для себя раз и навсегда Шакарим. Жизнь не так призрачна и одномоментна, как полагают идеалисты. Прошлое неисчерпаемо, а будущее бесконечно. Значит, и жизнь после смерти есть! Гораздо досаднее то, что земная жизнь необратима, что когда-то навсегда перестанет биться сердце. Это скверно, но с этим ничего не поделаешь.

Поэзия — явление не научное, а божественное. И задача поэта — соединять волшебные мгновения прошлого и будущего, неся пищу душе, вечно жаждущей обрести устойчивость в настоящем мгновении.

Четвертый вопрос Шакарима — о хорошем, то есть идеальном человеке: какой он?

В стихотворении «Нет выше человека никого…» поэт обозначил некоторые критерии:

Вот чем должен обладать настоящий человек:
Скромность, вежливость, любезность, честный труд навек.

Однако о людях из реальной жизни, из окружающей действительности он невысокого мнения:

Дьявольски завистливы, объяты ложью.
Все поймешь, когда узреть интриги сможешь.

Это из стихотворения «Что есть человек?». Поэт разместил в нем целое исследование человеческих взаимоотношений, построенных на противостоянии: