Шакарим

Ахат описал первое отшельничество Шакарима, продлившееся более шести лет, коротко: «Летом 1912 года отец поставил дом на жайляу Кен-Коныс, перезимовал в нем и остался жить. До самых снегов с ним были охотник-загонщик и повар. С наступлением зимы охота прекратилась, и он отправил охотника домой, оставшись вдвоем с поваром. Занимался чтением книг и письмом».

Так началось беспримерное отшельничество поэта в казахской степи. Поваром при нем был Аупиш, друг сердечный с юных лет.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ УХОД И ОТШЕЛЬНИЧЕСТВО

Психология и философия казахского отшельничества

Родные надеялись, что блажь, если не дурь, пройдет быстро и Шакарим скоро вернется в аул. Однако затворничество в Кен-Конысе, недалеко от реки Баканас, оказалось делом серьезным.

Привыкшие к многолетнему творческому состоянию поэта, с трепетом воспринимая новые стихи и поэмы, домочадцы свыклись с мыслью, что регулярный и достаточно упорядоченный процесс творения будет продолжаться всегда. И, видимо, упустили момент, когда Шакарим перестал принадлежать только семье, вступив в заговор с вечностью. А случилось это не в один миг, но готовилось в течение последних полутора десятка лет, когда поэт вынашивал доктрину самосовершенствования.

Мечтательность придавала свое очарование идее о совершенстве. Даже в своих чувственных увлечениях, питаемых какими-то конкретными грезами, поэт всегда стремился выделить в качестве основной мысли очень простую и прозрачную идею совершенства. Она прочно поселилась в нем после близкого знакомства с произведениями Льва Толстого. Ради этой идеи стоило жертвовать жизнью, если потребовалось бы. Ради этой нравственной максимы стоило жить.

После такого перерождения уже никакое богатство не манило Шакарима, как в молодые годы. А о своем назначении в этой жизни он стал думать после поездки в Мекку совершенно иначе, чем прежде. Он уже не мог смотреть на жизнь глазами обывателей, глазами большинства казахов. Отныне в душе окончательно поселилось равнодушие к мещанским идеалам. Он думал только о том, сможет ли пережить то предельное одиночество, которое необратимо предстояло освоить на пути к истине.

Думая об Абае, Мухаммеде или Будде, он все больше понимал, что их величие состоит не в таланте или человеческой исключительности, а в нечеловеческой самоотдаче, в готовности обойтись самым малым в жизни, в презрении к своим страданиям и лишениям.

Да, Абай не нищенствовал, но был одинок среди сородичей, как в пустыне. Призывая казахов восстать против мракобесия невежества, он чувствовал себя хуже нищего, который просит подаяние, ибо не было отклика его словам в окружающей среде.

Единственный выход из такого одиночества состоял в том, чтобы не сужать свою жизнь, замыкаясь в себе, чтобы еще больше открыть ее простору, принять в нее весь мир. Таким путем шел Будда, им хотел пройти Толстой, но не успел. Однако каждый великий человек ступал, порой безотчетно, на этот путь, если осмеливался шагнуть в космос.

А теперь вот и Шакарим ступил на долгий путь очеловечения, путь к истине.

Как он отвечал своим злопыхателям, в его уходе от мира нет ни мотивов отречения от жены и детей, ни старческого безумия, ни поисков смерти. А были пример опрощения Толстого и мотивы презрения к дольнему миру. И желание изменить мерой оставшейся жизни своей, что уж «не так длинна», то нетленное, название чему — Истина:

Говорят, что я отрекся от жены,
От родных, детей, что все поражены,
Что умру я, как Толстой, все говорят,
Что мозги бродягам старым не нужны.

Быть таким же, как Толстой, — мечта моя,

Не надейтесь, не терял рассудка я.
Нет, понять вы не способны мой секрет,
Шел не смерть искать в пустынные края.

Шакарим давно понял, что его исконная участь — быть одиноким творцом, а не публицистом или депутатом.

Одухотворенный творческим примером Толстого, овладев новыми знаниями, он намерен был создать, по примеру Толстого, Будды, Абая, не просто великие произведения, но философскую систему. Знал, что придется пойти на самопожертвование, быть готовым к лишениям и страданиям. И он был готов. Наладив быт на зимовке в Кен-Конысе, приступил к чтению философских работ и писанию. Это было началом нового периода в творчестве.

Чувствовал он себя в отшельничестве прекрасно. Первое время наслаждался свободой, писал стихи.