Шакарим

Все в человеке может меняться как в хорошую, так и в плохую сторону. Что в итоге перевесит и одержит верх, зависит от множества обстоятельств — личных, социальных, семейных, материальных, духовных. Независимо от результата, человеческое, по определению, включает в себя черно-белую аранжировку мира.

В жизни всегда можно найти примеры и духовного обнищания, и проявления выдающихся качеств. Стремиться, разумеется, нужно к лучшим образцам. Но полностью избавить человечество от дурных наклонностей невозможно. Причина кроется в людской природе — в человеческом, по терминологии Шакарима. Сам он был убежден в абсолютном значении духовных ценностей. Но беспокоило падение нравов. Пугало случившееся в казахском обществе на исходе XIX века и продолжившееся в XX веке нивелирование благородных качеств в людях, втянутых в погоню за наживой.

Именно предчувствие катастрофических перемен, влекущих слом привычного уклада жизни, заставило Шакарима обратиться к проблеме человеческого в человеке. Справедливость утрачивает смысл. Насилие возводится в ранг справедливости. Если так будет продолжаться и дальше, что останется человеческого в человеке?

Вот почему он беспокойно формулировал этот в общем-то несложный вопрос, задавая все тот же нравственный вектор: человек должен развивать в себе лучшие качества и стремиться к совершенству. При этом не терять человеческое, свою суть.

Однако поймут ли правильно сородичи? Умерят ли корыстные помыслы и инстинкты? Отправятся ли тотчас по указанному пути к истине?

По этой части у Шакарима были большие сомнения. Он ясно видел, что без самопожертвования, без решительного слома монотонного уклада жизни не будет никакого прорыва в звездный простор.

С одной стороны, он беспрестанно призывал в стихах к умеренности. Убеждал людей обуздать желания, сдерживать вожделения. То есть призывал к духовной аскезе, к самоотречению во имя Бога. Но это было практически невыполнимо в условиях обыденной жизни среди сородичей. Стало быть, необходимо отшельничество.

С другой стороны, дух творчества принуждал его самого, может быть, не к аскезе, но к удалению от мирской суеты. Чтобы сотворить великие произведения искусства, нужно вырваться из обывательской атмосферы, подняться над обыденностью, оставить все привычное и будничное!

Сама степь с ее безлюдной ширью звала, казалось, в затворничество. И удивительно, что до Шакарима в Чингистау не было практики духовного уединения с целью очищения, преображения и исцеления. Возможно, потому, что ни ислам, ни древняя тюркская вера в Бога Тенгри не требовали возведения монастырей. Возможно, и потому, что сам образ жизни кочевников был в какой-то мере отшельничеством, в значении странничества по необъятным степным просторам.

К Богу, к истине, к уединению Шакарима влекло сокровенное призвание. Но подтолкнул на единственный путь к бессмертию, наверное, не особенно чтимый им Шопенгауэр. Фрагменты его работ, выпущенные в виде книги на русском языке под названием «Новая философия», он читал весь последний год. «Человек — совершеннейшее проявление воли, — писал Шопенгауэр. — В человеке воля может достигнуть своего полного самосознания, ясного и исчерпывающего знания своей собственной сущности, как последняя отражается в целом мире. Если такая степень познания дана в действительности, то она порождает искусство».

Со всей решимостью, на которую только был способен, проявив волю, летом 1912 года Шакарим объявил родным, что намерен построить на жайляу в Чингистау дом и жить там в полном уединении и зимой, и летом, вдали от людей, посвятив жизнь творчеству. Объявление перепугало родных: зачем уходить в отдаленную часть степи, покидая обжитые места, когда домашние и без того стараются создать отцу семейства все условия для чтения и письма?

Он не стал пускаться в подробные разъяснения, подозревая, что лишь запутает встревоженных домочадцев. Сказал, что будет временами приезжать в родной аул. И вообще, никуда он, в сущности, не сбегает. Степь есть общий дом. А уединение в отдаленном урочище необходимо для осмысления некоторых положений веры. Стоило ему заговорить о вере, и домочадцы несколько поутихли.

Поразмыслив, старшие сыновья Суфиян, Гафур и Кабыш все же решили, что если так угодно мусульманской вере, то они не должны препятствовать желанию кажы постигать истину в уединении. Сыновья всегда поддерживали отца, свято верили в его божественную мудрость и мечтали быть похожими на него праведниками.

Труднее было с остальными родственниками — многочисленными братьями, сестрами, племянниками. Они осуждали долго, сбитые с толку отсутствием прецедента. Понадобилось время, исчисляемое годами, пока родные не свыклись с его новой моделью бытия. После чего уже сами добавляли возвышенные черты к ореолу святости, которым к тому времени был окружен поэт.