Шакарим

Он мог писать в любых условиях, пристроившись с пером, бумагой и чернилами у ближнего холма, приспособив вросший в землю валун под письменный стол. А мог спокойно сочинять в юрте, в окружении игравших детей, когда домашний люд был занят хозяйственными делами.

Ахат хорошо помнил такие минуты:

«Отец модно одевался, одежда всегда была опрятной, чистой. Много не спал, был бодр, писал, сидя за круглым столом. Когда он писал или читал, не обращал внимания на игравших рядом детей. Он работал, а мы с младшим братишкой пристраивались на краю большого стола, ставили в ряд альчики. Бита то и дело попадала ему в руку или в чернила. Он говорил: «Тише», — и только. Детей отец любил. Если видел, что кто-то шлепал или бранил ребенка, говорил: «А ведь ругаешь потому, что забыл свои шалости в детстве!» Детей, которые играли с нами, всегда заводил в дом, кормил всех вместе, поэтому малыши тянулись к отцу. Но за провинности нас, конечно, ругал».

Ребятам хочется шуметь
И бегать наперегонки,
На солнце вышли кости греть,
Вести беседу старики.

У девушек и у парней

Веселье, игры, шутки, смех,
Мое же сердце все мертвей,
И нет ему былых утех.

Шакарим писал эти строки ранней весной в юрте, глядя на шалившую малышню, перелистывая память и представляя, как завтра будет готовиться аул к выходу на жайляу.

<…>
Душе ли не любить тепло,
Весна ведь праздник для души.

Земли чернеющий скелет

Травою скоро прорастет,
Тебе лишь, сердце, счастья нет,
Ничто в тебе не расцветет.

Подснежники в живом тепле

Уже усеяли овраг,
И подарил красу земле
Огню подобный красный мак.

И шуба уж снята с полей,

Растаял снег, журчит вода,
И лишь душе еще грустней,
Ей не воскреснуть никогда.

Как знакома поэтам всех времен эта светлая печаль, словно сама собой возникающая в элегическом стихотворении.

В более поздней по времени, но близкой по духу поэзии Александр Блок почти так же сожалел: «Уж не мечтать о нежности, о славе, все миновалось, молодость прошла!» И Сергей Есенин грустил о том же: «Увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым». И о чем-то своем, но похожем, бесконечно горевал Суинберн:

Устав от вечных упований,
Устав от радостных пиров,
Не зная страхов и желаний,
Благословляем мы богов

За то, что сердце в человеке

Не вечно будет трепетать,
За го, что все вольются реки
Когда-нибудь в морскую гладь.

И все же, о чем печалился Шакарим, если вроде бы все в жизни складывалось благополучно? О том, что народный дух стал размываться. «Народ теряет цельность», — заключал Абай.

И год за годом администрация все более и более ужесточала контроль за соблюдением предписаний и законов империи.

Время шло, по лоскутной степи проносились ветры административных перемен. Ломались извечные маршруты кочевья, менялись необратимо родовые отношения, конфликты наносили непоправимый урон традиционному укладу. Казахский народ в массе своей не был знаком с русской культурой, сталкиваясь ежедневно лишь с имперским диктатом. Считалось, что народ зажат в тисках невежества и только новый порядок может устранить безграмотность.

И кто, как не поэт, мог прочувствовать надвигающуюся угрозу кочевью.