Шакспер, Shakespeare, Шекспир. Роман о том, как возникали шедевры

26 июня 1612 года

Роджер Мэннерс, 5-й граф Ратленд, последние часы жизни

Уилл, все так же блистательно импровизируя, закончил сцену короля и шута и сказал с непривычной для него твердостью:

– Если у вас, миледи, и у тебя, Роджер, нет иных предложений, то я счел бы необходимым откланяться.

Не нашелся, что ответить и посмотрел на жену беспомощно… да-да, беспомощно – я уже иногда позволял себе быть слабым, особенно в те дни, когда печень ныла сильнее обычного.

А Элизабет, напротив, становилась все бодрее – не знай я ее так хорошо, подозревал бы, будто, предвкушая будущую счастливую жизнь, она считает недели до моего долгожданного ухода.

Да, она становилась все бодрее и оживленнее – и, однако, же я вздрогнул от неожиданности, когда она выпорхнула из кресла, как переросший гнездо птенец, и запротестовала решительно:

– Останься, Уилл! Закуплено столько хереса, что тебе хватит надолго, да и ужин готовится в твоем вкусе. Останься! Коль скоро «Лир» не занял много времени, мы станем придумывать сюжеты.

– Придумывать сюжеты, миледи?

– Почти все те истории, что рассказывал Shakespeare, откуда-нибудь позаимствованы. Неужели мы не сможем придумать что-то свое?

– А какой в этом толк? Честно говоря, драматургия мне изрядно надоела, да и вообще я устал…

Видно было, что он действительно устал. Писать? Или жить?

До этой встречи я один только раз пытался убедить Элизабет остаться в этом мире и после того, как меня в нем не станет.

– Я же ответила на твой вопрос. Тогда, после «Макбета».

– Какой вопрос, родная?

Наши утомленные скачкой лошади шли расслабленным шагом – моя чуть сзади – и ничто не мешало мне любоваться своей любимой…

И кто только выдумал, что аристократизм англичанки должен проявляться в слабых пальчиках, похожих на случайные побеги, отошедшие от узких кистей-стволов? Зачем объявлять слабость и бестелесность идеалом красоты для тех, кому определено вынашивать стойких солдат и кряжистых моряков?

Нет, крупные руки Элизабет способны так весомо подкреплять слово жестом, что даже Большая государственная печать не придает строкам королевского статута или ордонанса большую непререкаемость и силу.

Вот и тогда она властно подняла руку:

– Не делай вид, что забыл, Роджер! Ты спросил, будем ли мы когда-нибудь счастливы.

– Но ты в этот момент была далеко, Элизабет, и не могла слышать.

– Именно в этот момент я была необыкновенно близко, Роджер, и все услышала.

И вновь подняла руку, но уже не властно, а словно бы вознося нас, невесомых, за синеву высокого неба и черноту безграничного космоса.

Еще сказала:

– Роджер, если доктор Шейл относительно твоей болезни прав, то, значит, я иду навстречу смерти так же быстро, как и ты. Мечтая стать наконец счастливой. С тобой.

И прозрачная зелень ее глаз словно бы прошептала о кратковременности теплой весны и мимолетности жаркого лета; словно бы предрекла, что следом опустится туман, внезапный, как предостерегающее memento mori[32], а за ним зачастят дожди – тихие и безостановочные, как слезы Господа, оплакивающего суетность детей Его.

Все еще на что-то надеясь, я составил тем не менее завещание в двух вариантах: в одном практически все оставалось ей; в другом ее имя даже не упоминалось.

Вручил ей оба. Она внимательно прочла и сказала:

– Что ж, одно из них я сожгу сразу после…

Даже сейчас, когда чувствую, что до ухода осталось совсем немного, я надеюсь увидеть оттуда сожжение второго.

Надеюсь, хотя боюсь, что сгорит первый.

Безумно этого боюсь, больше, чем смерти.

А тогда, в 1610-м, мы были опьянены – Уилл, как всегда, еще и с помощью хереса, – придумыванием сюжетов; этим кружащим головы и окрыляющим бредом друг друга; этой изумительной свободой от чьих-то прежних придумок и древних то ли былей, то ли легенд. Этим парением в состоянии Алеф, куда она, наша любимая, так легко вырвала нас из плена: его – состояния Ламед, меня – состояния Реш.

Начала Элизабет:

– Молодая семейная пара после обильного ужина в королевском дворце принимает внезапное приглашение почтенных лорда и леди продолжить возлияния в их доме, огромном и безлюдном. Из разговоров хозяев гости вскоре понимают, что между теми – непрерывная тихая война, которой нет конца и в которой никто никогда не победит. Чтобы сделать мужу больно, леди изменяет ему с молодым человеком чуть ли не на его глазах, но лорд, скорее, злорадствует. Тогда она, словно в отместку, сообщает ему, что получила вчера письмо от их сына, сражающегося где-то на континенте, – и мальчик пишет, как он любит ее, мать, и как ненавидит отца. Лорд же хладнокровно замечает, что ее сведения устарели: сын их был убит едва ли не на следующий день после того, как отправил гонца с письмом. И что последние его слова были: «Отец, прости! Я понял, что моя мать – чудовище». Леди протестует, говоря, что лорд не имел право принимать без нее решение убить сына…[33]

– Понятно, что никакого сына у них нет, – подытожил Уилл – отлично придумано! Однако какой это жанр?

– Такого сейчас еще нет, но когда-нибудь непременно появится, – и улыбнулась ему ласково.