Шаляпин

Прошло пять слишком лет. На высоте правления спокойного, безмятежного, мы застаем царя Бориса. Перед нами внутренность царского терема в московском кремле. Только что в увлекательной живости разыгрались в хлест царевич Федор и мамка, меж тем как царевна Ксения, пригорюнившись, сидит в стороне, -как входит Борис. “Ахти! “- вскрикивает мамка.

Чего?

Аль лютый зверь наседку всполохнул?

Шутка, а вот не отражается она в звуках голоса, потому что давно уже темна душа царя. Тяжелые думы вымели прочь последние остатки радости, и если порою, шутка и слетит с языка, то она мрачна; не заиграет на устах благостная улыбка, и радостью не озарится суровое лицо царя. Медленно подходит он к любимой дочери, и только тут словно вдруг согревается его давно застывшее сердце, и бесконечной теплотой, любовью, лаской проникнут голос:

Что, Ксения? Что, бедная голубка?

В невестах уж печальная вдовица.

Все плачешь ты о мертвом женихе”.

И во время ответа Ксении:

“О, государь, не огорчайся ты слезою девичьей”,

с беспредельной нежностью обнимает он ее за плечи, и сколько отцовской заботы, любви и тревоги за дорогое дитя слышится в его голосе, когда он говорит:

Дитя мое, моя голубка! ..

Беседой теплою с подругами, в светлице,

Разбей свой ум от дум тяжелых! ..

Обращается к сыну. Здесь уже другой оттенок в голосе, тоже ласка, но она направлена к сыну, отроку, и потому в ней больше мужественности:

А ты, мой сын, чем занят?

Нежно берет его за голову и целует в правую щеку, очаровательный по выразительности, по естественности жесть царя-отца, горячо любящего своих детей. И спрашивая: “Это что?”-с величайшим вниманием устремляет взгляд на географическую карту, разложенную перед царевичем на столе. Ответ Федора повергает его в восхищение:

Как хорошо, мой сын!

С необыкновенною силой, весь горя увлечением, Борис продолжает, и звук его голоса разливается вдруг широкой волной:

Как с облаков, единым взором

Ты можешь обозреть все царство:

Границы, реки, грады…

Так и чувствуется здесь человек с врожденной склонностью к просвещению, стоящий выше той среды, откуда он вышел, царь-западник, чтящий и уважающий европейскую культуру, к которой он не прочь не только сам приобщиться, но приобщить и свой народ. Из этого его восторга и увлечения перед “чертежом земли московской” так естественно вытекает наставительный тон, с каким он обращается к сыну: “Учись, Федор”. И сразу всплывает томящее царя тревожное предчувствие:

Когда ни будь, и скоро может быть,

Тебе все это царство достанется.

И снова наставительно, но с чуть заметным оттенком ласковости в голосе, заключает он свою речь:

“Учись, дитя! “.

Во весь рост обрисовался в этой сцене царь Борис, как просвещенный государь, как нежный, искренно пекущийся о своих дорогих чадах отец. В единый миг, в короткой сцене, в немногих словах ярко озарилась перед зрителями лучшая сторона души царя Бориса, привлекающая к нему симпатии. Таково свойство таланта Шаляпина-краткие мгновения превращать в блистающие светом, содержательнейшие картины. Немудрено, что связная цепь таких картин дает исчерпывающее представление о характере какого ни будь лица, как бы этот характер ни был сложен и грандиозен; немудрено, что следующий монолог Бориса производит потрясающее впечатление.

Достиг я высшей власти.

Шестов уж год я царствую спокойно,

Но счастья нет моей измученной душе.

Вдумчиво, с громадным сосредоточением мысли, начинает Шаляпин свой монолог: сильно подчеркивает слово “счастья” и великолепно выдержанным mezzavoce, понижая до совершенного piano, передает всю действительно потрясающую душевную муку при слове “измученной”. С полным убеждением в неизбежности ужасного конца, мысль о котором, тайно от всех, гнетет его исстрадавшуюся душу, произносит он знаменательную фразу, которая потом, как сбывшееся пророчество, прозвучит в оркестре над его трупом:

Напрасно мне кудесники сулят

Дни долгие, дни власти безмятежной!

И затем сильно выделяет, с постепенным повышением на словах “славы обольщения”:

Ни жизнь, ни власть, ни славы обольщения

Меня не веселят.

Грустно делается на сердце от этих слов, за человека грустно, который всего достиг, чего желал, взошел на высоту последнюю, какая доступна смертному, и вот стоит, отягченный собственной судьбою, падая под ее ударами.

Борис садится в кресло, и невыразимой печалью, отцовской нежностью веет от слов, льющихся в элегической мелодии:

В семье своей я мнил найти отраду,

Готовил дочери веселый брачный пир…

Открывается рана сердца, отцовского любящего сердца, по капле точит она кровь, и нечем залечить ее…

С досадою Борис ударяет по ручке кресла:

Как буря смерть уносит жениха.

И затем-точно черный вихрь налетает на душу царя, и поднимается все смутное, что годами накоплялось и залегло где-то на самом дне ее, все тайные тревоги, все муки совести, все, чего никому нельзя сказать, весь ужас одиночества, в какое погружен он, великий государь веся Руси. Тревогою, отчаянием человека, потерявшего опору, звучит голос Бориса:

Тяжка десница грозного судьи,

Ужасен приговор душе преступной,

Окрест лишь тьма и мрак непроглядный…