Шаляпин

Это слово “непроглядный” произносится так выразительно, что перед вами точно встает необъятная темнота, которой нет ни начала, ни конца, и где рождаются лишь удушающие кошмары, роятся бестолковою толпою призраки, возникают какие-то уродливые, бросающие в холод видения и, налетая на душу человека, гложут и мучат се. Бесконечная тоска слышится в словах:

Хотя мелькнул бы луч отрады! ..

Слышится полное недоумение, безотчетный трепет, каждую минуту возникающий в душе:

Тоскует-томится дух усталый,

Какой-то трепет тайный,

Все ждешь чего-то! ..

Это “ждешь чего-то”-неподражаемо по интонации, исполненной глубочайшего недоумения и страха перед чем-то неведомым, что вот-вот появится…

А царь продолжает, и чем дальше, тем скорбь безмернее, и душевная мука выступает наружу в еще более ярких чертах.

Молитвой теплой к угодникам Божьим

Я мнил заглушить души страданья! ..

Открывается самое ужасное для человека верующего: религия не дала ему утешения; там, где усмиряются тревоги, утихают страсти, там, перед алтарем, перед святой иконой, не нашел несчастный царь отрады страдающему сердцу, и нечем утишить боль и заглушить терзания. И кого же постигла такая злая участь, такая черная судьба?.. Царя, помазанника Божия, стоящего превыше всех людей, держащего в своих руках судьбы обширнейшего царства:

В величьи и блеске власти безграничной,

Руси владыка-я слез просил мне в утешение…

Когда он произносит: “власти безграничной”, мощно усиливая звук, вы точно чувствуете эту безграничность, так неподражаемо умеет Шаляпин одним наростанием звука вызвать отчетливое представление о характере и сущности любого явления.

И вдруг его охватывает чувство гневного возмущения происками врагов, не дающих спокойно царствовать, посягающих на крепость государства, и горькое сознание своего безсилия отвратить бедствия, постигшие Русскую землю:

А там донос: бояр крамолы,

Козни Литвы и тайные подкопы,

Глад и мор, и трус, и разоренье…

Новое чувство волнует царя: беспредельная грусть о народе. Ведь он, вступая на престол, молил: “да в славе правлю свой народ”, он искренно желал его блага, он был, действительно, заботливым правителем, стремящимся к тому, чтобы под его державой дышалось всем легко. Но, Боже! что вышло из его неусыпных забот, к чему свелись его высокие стремления:

Словно дикий зверь, бродит люд зачумленный,

Голодная, бедная, стонет Русь! ..

Последние слова он произносит с дрожью в голосе, и неподдельное горе слышится в них. Ничего не вышло из всех его благих намерений. Судьба гонит его и, в довершение всех бед, насылает на него еще удар, самый тяжкий, самый несправедливый:

И в лютом горе, ниспосланном Богом

За тяжкий наш грех в испытанье,

Виной всех зол меня нарекают,

Клянут на площадях имя Бориса! ..

Поразительно звучит здесь глубокая убежденность Бориса в неотвратимости всего совершающегося, его безусловная вера в Божий промысел. Ему, этому промыслу, угодно было, чтобы Русь посетили испытания тяжелые, быть может превосходящие терпение народное. За что же он один в ответе, он, великий государь? Карающую десницу Всемогущего Судьи не под силу отвратить смертному, хотя бы он носил царственный венец. За что же проклинают имя Бориса, за что возлагают на него тяжелый ответ за все, происходящее в царстве?.. Ужасное сознание, оно еще увеличивает непосильную тягость мрачных дум…

И наконец-последнее, самое страшное, этот призрак, неотступно стоящий перед взором царя… “Дитя окровавленное! “… Смятением и ужасом исполнены слова царя! .. “Дитя окровавленное встает”… Ему тяжело дышать, перехватило горло, сердце бьется все быстрее, быстрее, слова вырываются из уст толчками… “Очи пылают, стиснув ручонки, молит пощады”… О, каким отчаянием звучит голос Бориса: “И не было пощады! “… Какой крик вырывается из горла… Что отдал бы он в этот миг за то, чтобы была пощада? Все променял бы он: венец, почет, власть, царственную пышность, все отдал бы за мир души, за сладостный покой измученного сердца, за то, чтобы не было видений, мутящих ум и леденящих в жилах кровь… А это невозможно, невозможно! … “Не было пощады! Страшная рана зияет”… Он видит, как она зияет, он почти ощущает эту зияющую рану… “Слышится крик его предсмертный”… Этот крик впивается ему в уши, не дает никуда уйти, он наполняет царящую окрест ночную тишину, он отдается раздирающим воплем в его разгоряченном мозгу, и некуда бежать, и негде искать спасения… “О, Господи, Боже мой! “… и с этим последним, мучительнейшим, заглушенным воплем, не в силах дольше сносить весь этот вихрь терзаний, несчастный царь склоняется на лавку, роняет голову на стол и так замирает неподвижно…