Шаман-гора

— Не можно тебе. Ранение живота — штука сурьёзная. Так и исповедоваться не успеешь. Терпи уж, — с сочувствием произнёс Степан. — Опосля напоим. И водочки поднесём.

— Прозываюсь я Никитой Ивановым, — начал свою эпопею мужик. — Пять годов назад определён я был царской милостью на вечные каторжные работы.

— Это пошто к тебе такая милость? — хмыкнул Степан.

— Душегубец я. Невесту свою порешил. Да и барчука свово чуток тожа на тот свет не сподобил. Но его Бог миловал. А жаль.

— А чего ж ты так-то невесту свою? Иль грешна была перед тобой?

— Любил я эту стерву красивую. А она с сыном барина блуд устроила. Ещё бы, он охвицер. А я тоже не последний… Сын кузнеца. Вот я и приговорил их обоих. Выследил тёмной ноченькой на обчественном сеновале да гирькой по кумполу. Моя Любаша сразу преставилась, а у охвицера, Алексея Николаича, башка крепкой оказалась. Выжил гадёныш, но умом тронулся. Грех, конечно, но я ни об чём не жалею. Мне без моей Любоньки всё одно не жисть.

— А я слыхал, что при крепостной жизни барину девку обрюхатить дело обычное. Никто супротив-то не восстаёт. Опосля-то он где деньжат подкинет, где по-другому как подмогнёт. Или враки это?

— Да так-то оно так. Коли не в удовольствие. А моя Любаша по своей воле на сеновал бегала. В радость ей это дело было.

— Н-да, болезный, досталось тебе. Но всё одно душегубство на совесть брать не след. Грех это. Грех перед Богом и людьми, — покачал головой Степан.

— Да мне ужо всё едино, что так, что эдак. Всё одно гореть в гиене огненной.

— Ну ладно, сказывай далее, — видя, что по лбу у мужика катятся крупные капли пота, поторопил Степан.

— А далее заклепали меня в кандалы да и вместе с другими-которыми пригнали в Нерчинский острог и определили в каторжные работы. Ужо на что я к тяжёлой работе привычный, а невмочь стало. Ты меня ранее не видел, ужо такой богатырь был, что твой бугай. А тута за пять годочков высосала из меня все силушки эта проклятая каторга.

А прошлой весной случилось нам работать на дальнем прииске Благодатный. Это у него токмо название такое красивое, а на самом деле кромешный ад, не во грех будет сказано. От голодухи и побоев забунтовались каторжные. Уголовные там держали верх. Перебили мы охрану из служивых и ушли в побег.

— И как много вас ушло в побег? — уточнил Степан.

— Дак, почитай, десятков шесть или семь. А то и того более. Кто ж их сосчитает? Ужо в тайге мы разбились на ватаги поменее и разбрелись на все четыре стороны.

— А сколько же людей было в вашей шайке?

— Не меньше двух с половиной десятков. А до этих мест только полтора десятка дошло. Атаманил в нашей ватаге Федька Зуб из уголовных. Да несколько его прихлебал власть помогали удерживать. Страшные люди. Им человека жизни лишить что супротив ветру по малой нужде сходить.

— А где людишек-то подрастеряли? — полюбопытствовал Степан.

— Дак, кто от болезнев помёр, а кого, по голодухе великой, схарчить пришлось. Обычное дело при нашем положении.

— А чего ж людоедством-то занялись? Небось, у солдат караульных ружьишки позабирали? Неужто зверя добыть не смогли?

— Позабирали. Да огневой припас весь вышел. К казачьим станицам выходить боялись. Так, иногда тунгусов пощипывали да с бабами ихними баловали.

— А на что ж вы надеялись, когда в бега ударились? Что вас кренделями потчевать будут?

— Да рази кто тады думал? А тута солдаты побитые. Что так амба, что так. А те, которые уголовные, им-то не впервой. Вот они в побег мужиков и сбаламутили. Ну дак что ж, все побёгли, и я побёг.

«Уж это нам русское «все пошли, и я пошёл», — думал я, глядя на мучения молодого мужика. — Сколько судеб исковеркало и погубило! До сих пор никак не избавиться нам от этого стадного инстинкта. А ведь, судя по его словам, парень-то совсем молодой. Мой ровесник, а выглядит как старый дед».

Между тем Степан продолжал допрос каторжанина: — Говоришь, порох весь вышел? А чего от нас хотели?

— Известное дело, подхарчиться. Припасом разжиться. Да, опять же, бабы, — скосил глаза в сторону девушек душегубец Никита. — Зуб вообще хотел их с собой забрать для телесных утех.

«Надо же, — усмехнулся я про себя. — Лежит, помирает, а на женщин пялится. Хоть глазами перед смертью приласкать. Вот она, природа-матушка!».

— Ты буркалами-то не води, — перехватив его взгляд, усмехнулся казак. — Не про тебя товар. Ты своё отвоевал, голубь.

А поведай ты мне лучше, сколько вас было, когда вы на нас налёт учинили?

— Я жа говорил, полтора десятка, — с тоскою глядя на звёзды, с трудом выдавил из себя Никита.

«А парень похоже того… Скоро к архангелам на приём пожалует». — Мне стало жаль чужой исковерканной жизни. Эх, любовь, любовь, что ты с нами делаешь? Кого возносишь на небеса, а кого под землю опускаешь. Длится эта старая история от начала веков, а закончится, когда исчезнут с лица земли последние особи хотя бы одного противоположного пола.

— Ладно, Степан, не мучай мужика перед смертью. Ему скоро перед Богом ответ держать придётся, — тронул я за плечо казака.