Шанхай Гранд. Запретная любовь и международные интриги в обреченном мире

Однако по мере того как ситуация в Шанхае становилась все более отчаянной, Синмай возлагал надежды на своего бывшего любовника. Он придумал план использовать свой печатный станок для выпуска китайского издания журнала Life и надеялся, что Микки свяжет его с его издателем Генри Люсом. Он написал письмо с просьбой прислать ему кинокамеру, золотые наручные часы Rolex и ручку Parker. В 1948 году он полетел в Лос-Анджелес, чтобы найти работу по созданию фильмов для националистов. Из этого ничего не вышло, но он смог навестить Микки в Нью-Йорке, и они пообедали в отеле «Алгонкин», где поговорили о старых временах.

Микки нашел его сильно изменившимся. Изысканная симметрия лица поэта была разрушена приступом паралича, из-за которого у него опустились веки, а черты лица огрубели за годы жизни опиумной наркомании. Ее маленький племянник, которого Синмай однажды пригласил на обед, вспоминал о новизне трапезы в китайском ресторане лучше, чем сам Синмай, и удивлялся, что его тетя могла увидеть в этом «маленьком китайце».

Когда в следующем году опустился бамбуковый занавес, отделявший Китай от Запада, Микки потеряла всякую связь с Синмаем. Когда в 1953 году она посетила Тайвань, чтобы написать статью о националистах, она безуспешно пыталась получить визу, чтобы навестить его в Шанхае. Шли годы, и до нее дошли слухи, что он был заключен в тюрьму коммунистами и вынужден принимать лекарство от опиумной зависимости.

Жизнь Микки продолжалась, полная испытаний, радостей и печалей. Время от времени, когда в Англию приезжали гости, связанные с Дальним Востоком, она доставала старую опиумную трубку и делала несколько затяжек «Большого дыма». Однажды, после того как ее статья в New Yorker о курении опиума с Синмэем стала общеизвестной, она столкнулась в переполненном лифте с карикатуристом Чарльзом Аддамсом. Он молча достал из кармана пальто крошечную коробочку с надписью «Опиум» и театрально подмигнул ей. Приглашенная в 1969 году в дом канадского бизнесмена Эдгара Бронфмана, она появилась в черных кожаных сапогах и достала огромную сигару. Женщине-гостье, которая ошарашенно смотрела на ее наглость, она сказала сценическим шепотом: «Здесь нельзя курить опиум, знаете ли».

Однако постепенно даже ее воспоминания о довоенном Шанхае, этом самом ярком из городов, начали тускнеть. Когда она думала о Синмае, то вспоминала его темные глаза, тонкие руки и озорную улыбку, игравшую на полных губах под тонкими, как у Фу-Манчу, усиками.

Бывали утра, когда сэр Виктор просыпался в оцепенении в «Еве» — розово-белом доме на пляже Нассау, который он построил на территории старого колониального поместья в окружении путниковых пальм. На несколько мгновений ему казалось, что он находится в своей постели в пентхаусе отеля Cathay, у ног которого раскинулся самый захватывающий город в мире.

Когда настоящее вернулось в фокус, его утешило то, что само здание, эта железобетонная высотка в стиле ар-деко, которую он возвел на грязи, продолжало стоять в Шанхае.

Новость о захвате власти коммунистами пришла, когда он сидел в офисе в Нью-Йорке. К тому времени он уже смирился с тем, что больше никогда не увидит Шанхай. «Ну вот и все, — тихо сказал он своему адвокату. «Я сдал Индию, а Китай сдал меня».

Его беспокоил тот факт, что его кузен Люсьен Овадия был вынужден остаться в стороне, став заложником непроданной недвижимости Сассуна. Поначалу, как позже рассказывал Овадия, коммунисты проявляли добродетель вежливости. До их прихода националистические войска пользовались дурной репутацией: они набивались в трамваи, не заплатив, превращали ночные клубы и гостиницы в казармы, выгоняли местных жителей из кинотеатров, заполняя зарезервированные места. Коммунисты, получившие от Мао указание не брать у местного населения «даже сладкую картошку», сами покупали билеты на трамвай и отказывались от чая и сигарет, предлагаемых жителями Шанхая.