Шансы есть…

Годом раньше Линкольну бы и не помстилось, что они могут разговаривать о его отце, а вот теперь даже без подсказок он был в этом уверен. В течение лета стал подмечать и кое-что еще. Даже друзья Вавы с готовностью признавали, что птица он чудню́я, а его пронзительное нытье часто передразнивали с сокрушительной комической силой. В загородном клубе, где Линкольн работал официантом, кое-кто из шишек рудника, развязав себе язык выпивкой, выражал ему непрошеное сочувствие, изумляясь, как это он восемнадцать лет прожил под одной крышей с Вольфгангом Амадеем Мозером и не убил его.

Хоть сейчас Линкольн и относился к отцу иначе, ладили они неплохо – в основном потому, что избегали обсуждать политику. Война Ваву угнетала – вернее, угнетали вечерние новости с их беспрестанным освещением студенческих волнений, особенно протестов в тех районах страны, каких он не одобрял с самого начала, вроде Востока и Северной Калифорнии. Не сказать, что он при этом одобрял войну, – отнюдь. Но и не считал, что для поддержки чего-то нужно это одобрять. Вопрос, скорее, в том, с кем ты предпочитал быть на одной стороне – либо с заведомым лжецом и жуликом вроде Никсона, либо с шайкой неопрятных волосатых бунтовщиков и курильщиков дури, у которых ни унции честолюбия, разве что взять в руки ситар.

– Дать миру шанс на что? – любил спрашивать отец всякий раз, когда по телевизору кто-нибудь размахивал этим конкретным плакатом.

Если “хоть кто-то из его сыновей” ощутит позыв прилюдно таскать подобный плакат, провозглашал Вава, как будто зачал великое множество сынов помимо того, кто сидел сейчас с ним в темной гостиной, то он надеется, что сын этот окажет ему услугу и пристрелит его прямо в голову, чтоб отцу не пришлось смотреть, как тот выкобенивается по телевизору.

– И мать свою заодно пристрели, – советовал он. – Ей такое зрелище тоже ни к чему.

Брак своих родителей Линкольн тоже стал рассматривать иначе. Почему же раньше не замечал он, что они никогда не приглашают никого на ужин или даже просто посидеть во внутреннем дворике? Почему, если не считать церкви, у них, похоже, нет близких друзей – и особенно с учетом того, как изголодалась его мать по человеческому обществу? Отчего всякий раз, когда Труди вот-вот подружится с какой-нибудь соседкой, его отец непременно отыскивает в той какой-нибудь изъян? И почему, когда его родители сидят рядышком на диване, они так редко соприкасаются? Впервые Линкольн задумался: а вдруг его мать несчастна? И всякое новое нежеланное прозрение все больше его нервировало.

И действительно при каждом возвращении домой из колледжа у него возникали новые причины переосмыслить первые восемнадцать лет своей жизни – дом, в котором вырос, округу, которую всю объездил на велике, сам городишко Данбар. То, что всегда казалось ему прочным, знакомым и надежным, теперь вдруг виделось не просто своеобразным, но и каким-то съежившимся. По вечерам, когда он не работал в клубе, они с Вавой урывали девять лунок в гольф после ужина, пока пустыня остывала в сумерках. Раньше ему очень нравилась их причудливая маленькая площадка для гольфа, но, поиграв на роскошных зеленых просторах на Востоке, где сбившиеся с траектории мячики улетали в воду или заросли, он понял, до чего несложна площадка их загородного клуба. Плоская как блин, и хорошо пущенный мячик катился по ее пересохшим фервеям вечно. Именно это его отцу в ней и нравилось? Что пар-5 так же легко достижим за два удара, отчего начинаешь верить, будто ты меткий?

Все его теперь ошеломляло. Само время, казалось, действует как-то иначе. Оно уже не текло неспешно, а неслось на сверхсветовой скорости. Как намекал далеко не один преподаватель Минервы, свобода воли может быть иллюзией, и она, судя по всему, преклоняла колена перед мрачной судьбой. Двоих его одноклассников убили во Вьетнаме, а несколько других умерли от передозировки. По крайней мере две девчонки, включая ту, с которой гулял сам Линкольн, по слухам, сделали аборт. Мальчишки, с которыми они клялись друг другу в вечной дружбе, теперь казались совсем чужими, да и он им явно виделся таким же.

– Не помню, чтоб ты раньше так чванился, – сказал ему один из них.

Одни устроились работать на рудник, а это означало частые временные увольнения, поэтому все торчали в местных барах, получали пособие по безработице, пили дешевое пиво и ждали, когда их наймут снова. Другие, вылетев из колледжа, возвращались в родительские дома и занимались чем-нибудь низкооплачиваемым, а все мечты их – если они, конечно, были – стремительно шли прахом.

Однажды ранним августовским утром, летом предвыпускного курса, мать Линкольна вышла к нему во внутренний дворик, где сын, сидя в теньке, читал книгу для курса, который собирался взять осенью.

– Тебе небось не терпится обратно, – сказала она, подтаскивая стул и ставя перед сыном высокий стакан чая со льдом. Материн “солнечный чай” был среди того очень немногого из жизни в Данбаре, что осталось таким же, как в детстве.