Шантарам

В те долгие дни, когда мы прятались и ждали, лишенные тепла и горячей пищи, мы развлекали и поддерживали друг друга, рассказывая разные истории. Вот и в эту последнюю ночь, после того как было уже выслушано не одно повествование, вновь настал мой черед. Несколько недель назад состоялся мой дебют: я поведал, как бежал из тюрьмы. Хотя моих товарищей шокировало признание, что я гуна, то есть грешник, и находился в заключении как преступник, рассказанное захватило их, и они задавали много вопросов, когда я закончил. Моя вторая история была посвящена «ночи убийц»: как мы с Абдуллой и Викрамом выследили нигерийских убийц, как сражались и победили их, а потом выставили из страны; как я охотился на Маурицио, который и был причиной всего этого, и избил его, даже хотел убить, но пощадил, о чем пожалел потом, когда он напал на Лизу Картер, и Улле пришлось убить его.

И эта история была воспринята с интересом, и, когда Махмуд Мелбаф занял место рядом со мной, чтобы переводить мою третью историю, я гадал, что могло бы увлечь их. Я мысленно перелистывал список героев: в нем было множество мужчин и женщин, начиная с моей матери, чье мужество и самопожертвование вдохновляли мои воспоминания. Но когда я заговорил, обнаружил, что рассказываю о Прабакере. Слова непрошеными шли из глубин моего сердца и звучали как некая безрассудная молитва.

Я рассказал, как Прабакер еще ребенком покинул свой эдем – деревню – и отправился в город; как он вернулся домой подростком вместе с диким уличным мальчишкой Раджу и другими друзьями, чтобы противостоять вооруженным бандитам; как Рукхмабаи, мать Прабакера, воодушевила деревенских мужчин; как юный Раджу палил из револьвера, идя навстречу хвастливому предводителю бандитов, пока тот не упал замертво; как любил Прабакер праздники, танцы и музыку; как он спас любимую женщину от эпидемии холеры и женился на ней; как умер на больничной койке, окруженный любовью скорбящих друзей и близких.

После того как Махмуд перевел мои последние слова, наступила продолжительная тишина: слушатели осмысляли мой рассказ. Я пытался убедить себя, что они тронуты историей моего друга не меньше, чем я, но тут посыпались вопросы.

– Так сколько коз было у них в этой деревне? – спросил Сулейман с мрачным видом.

– Он хочет знать, сколько коз… – начал переводить Махмуд.

– Понял-понял, – улыбнулся я. – Наверно, где-то около восьмидесяти, ну, может быть, сотня. Две-три козы в каждом дворе, но в некоторых было и шесть, и восемь.

Эта информация вызвала дискуссию, сопровождаемую гулом и жестикуляцией, более оживленную и заинтересованную, чем любые политические и религиозные дебаты, периодически возникавшие среди моджахедов.

– Какого цвета были эти козы? – спросил Джалалад.

– Цвет, – объяснил Махмуд с серьезным видом. – Он хочет знать цвет коз.

– Ну, они были коричневыми и белыми, и несколько черных.

– То были большие козы, как в Иране? – переводил Махмуд для Сулеймана. – Или тощие, как в Пакистане?

– Ну, примерно такие, – предположил я, показав высоту в холке.

– Сколько молока, – спросил Назир, непроизвольно втянувшись в дискуссию, – получали они ежедневно от этих коз?

– Я не эксперт по козам…

– Постарайся, – настаивал Назир. – Постарайся вспомнить.

– Проклятье! Это просто случайный проблеск, но кажется, пару литров в день… – предположил я, беспомощно разведя руками.

– Этот твой друг… сколько он зарабатывал как таксист? – спросил Сулейман.

– У твоего друга были женщины до свадьбы? – поинтересовался Джалалад, вызвав всеобщий смех, – некоторые даже начали бросать в него камешки.

В таком же духе и продолжалось это собрание, затронув все интересовавшие его участников темы, пока наконец я, извинившись, не нашел относительно защищенное место, откуда мог бы внимательно разглядывать затянутое пеленой холодное, мглистое небо. Я пытался подавить страх, беспокойно шевелящийся в моем пустом брюхе и внезапно хватающий острыми когтями сердце, стиснутое, как в клетке, ребрами.

Завтра. Мы будем прорываться с боем. Никто не говорил об этом, но я знал: все думают, что завтра мы умрем. Уж слишком они веселы и спокойны. Казалось, что все напряжение и ужас последних недель исчезли теперь, когда принято решение сражаться. И это не было радостным облегчением людей, знающих, что они спасены. То было нечто увиденное мною в зеркале в тюремной камере, в ночь перед моим безрассудным побегом, и нечто увиденное в глазах человека, бежавшего вместе со мной. То было веселое оживление людей, рисковавших всем – своей жизнью и смертью, – поставивших все на карту. Наступит некий час следующего дня, и мы будем свободны или мертвы. Та же решимость, что толкнула меня на тюремную стену, вела теперь нас через горный хребет на вражеские автоматы: лучше умереть в бою, чем, как крыса, в западне. Я бежал из тюрьмы на другой конец света, прошел через годы, чтобы оказаться в компании людей, точно так же, как я, ощущающих свободу и смерть.