Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

Родина – реальная вещь, а не просто «социальная категория», и зовется она – Франция.

Анри Массис

I

Незадолго до войны, которую сразу назвали Великой и никто не хотел считать Первой мировой, Шарль Пеги написал:

Блажен, кто пал в бою за плоть земли родную,
Когда за правое он ополчился дело;
Блажен, кто пал, как страж отцовского надела,
Блажен, кто пал в бою, отвергнув смерть иную[108].

Сорокалетний Пеги не ограничился словами и ушел добровольцем на фронт, где вскоре погиб. Почти как герой «Песни пехотинца» своего младшего собрата Шарля Вильдрака:

Я хотел бы быть солдатом,
Наповал убитым первой
Пулей в первый день войны[109].

Начало войны летом 1914 г. вызвало мощный патриотический подъем, особенно во Франции и в Германии. Обе страны считали свои действия законной и необходимой обороной, но во Франции ожила мечта о реванше.

Реванш не был национальной идеей Третьей республики, родившейся из поражения Второй империи в войне с Пруссией. Большинство французских политиков признавало несправедливость Франкфуртского мира, но мало кто из власть имущих призывал исправить ее силой. Новая война с Германией, обогнавшей Францию почти по всем ключевым параметрам развития, казалась самоубийством, особенно если вести ее один на один. Другое дело – война в союзе с Российской и Британской империями, к тому же объявленная в Берлине, а не в Париже!

Наиболее последовательными и громогласными сторонниками реванша были националисты, будь то республиканцы вроде Пуанкаре и Барреса или монархисты во главе с Моррасом и Доде. Вторые агитировали активнее, используя недостаточно антигерманскую, по их мнению, политику не только для критики конкретных кабинетов, но и для дискредитации республики в целом.

Политический вес реваншистов перед войной был невелик. Пуанкаре в 1913 г. стал президентом, но обладатель этого поста считался не столько главой национальной политики, сколько верховным арбитром, сдерживающей, а не движущей силой. В Палате депутатов после майских выборов 1914 г. господствовали радикал-социалисты во главе с Кайо, не собиравшиеся ни с кем воевать; их поддерживали антивоенно настроенные социалисты Жореса. Несмотря на депутатский мандат, Баррес в политике был одиночкой. Немногочисленные депутаты-монархисты воспринимались как «осколки разбитого вдребезги». Монархисты «Action française» как противники парламентской республики бойкотировали ее выборные органы. Дело было не только в принципах, но и в неприятных воспоминаниях о сокрушительном поражении националистов на выборах 1902 г., за которое они так и не взяли реванш.

И вот ситуация меняется на глазах. Убийство наследника австрийского престола сербским террористом в Сараево 28 июня 1914 г. запускает часовой механизм новой войны, но его тиканье пока слышно лишь в дипломатических канцеляриях. Только через четыре недели поднимается вал нот и ультиматумов. Визит Пуанкаре и премьера Рене Вивиани в Санкт-Петербург в двадцатых числах июля подтверждает крепость франко-русского союза. Германия объявляет войну России и Франции. Террорист-одиночка убивает Жореса в парижском кафе. Палата депутатов, включая социалистов, дружно голосует за военные кредиты. Реваншист Пуанкаре и полусоциалист Вивиани призывают соотечественников к «священному союзу», вне зависимости от идеологий и партий.

Среди молодежи, которая отправилась на фронт, не дожидаясь призыва, много монархистов и националистов. Они были слишком молоды, чтобы играть роль в национальной политике, но уже имели право умереть за родину. После войны, которая принесла больше разочарования и потерь, чем гордости и обретений, это назовут «шовинистическим угаром». Назовут в том числе вернувшиеся, даже бывшие добровольцы.

Очень многие послевоенные книги – художественные, публицистические, мемуарные – рисуют молодых французов, уходивших на фронт в 1914 г. Даже несмотря на рассказ от первого лица, верить им, как правило, не стоит. Написанные в принципиально иной ситуации, после всего пережитого, они являются в лучшем случае мудростью задним числом, результатом рефлексии людей, которые знают то, чего не знали в описываемое время. В этом отношении между Анри Барбюсом и Пьером Дриё Ла Рошелем нет принципиальной разницы.

Националист Анри Массис, в 28 лет ушедший на фронт добровольцем, потерявший на поле боя многих друзей, но не разочаровавшийся в идеалах, вскоре после начала войны назвал свое поколение – говоря от его имени – «принесенным в жертву». Он оставил об этом драгоценное свидетельство, – драгоценное, потому что оно относится к предвоенному времени. Когда войны еще не было, когда никто не предвидел ее последствий, но многие ощущали ее близость, а иные приближали ее приход.

II