Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

Официальный историограф Французской революции Альфонс Олар подвергся уничтожающей критике не только за политический оппортунизм, обеспечивший ему успешную карьеру, но и за низкое качество подготовки многотомных собраний документов под его редакцией, выпущенных за казенные средства. Важные дополнения к его портрету находим у публициста Юбера Буржена: «Это хорошенькая монополия на архивы и публикации. Это отличное коммерческое предприятие. У него есть видные стороны: реклама, пропаганда, влияние, производство, материальные и политические выгоды. Но есть и невидные: рекомендации, стипендии, назначения, раздача постов и наград. Олар – всемогущий патрон, который делит с Лависсом и Сеньобосом право распределять университетские блага»[112].

Игнорируя критику, нотабли оставались верны себе. За критикой Агатона последовал памфлет остроумца Бенджамена «Фарс Сорбонны» (1921). «Наши друзья, наши союзники, народы, которые восхищаются нами, имеют самое высокое и чистое представление о Сорбонне! – иронически перефразировал автор слова апологетов. – Они произносят имена Олара и Сеньобоса с тем же пиететом, с каким говорят о старом бургундском»[113]. Бенджамен изобразил Олара жонглирующим словами «светский» и «республиканский» и обличающим Наполеона как врага революции, недостойного похвал. Сеньобос, «еще более ученый, чем Олар», предстал под его пером отрицателем какого бы то ни было единства в «том, что обычно называют Францией», – единства языкового, культурного, этнического или религиозного. Место Лансона занял его ученик Гюстав Мишо, «фанатик карточек», навевающий лекциями об искрометном Мольере лишь уныние и скуку.

Памфлет, как ранее статьи Агатона, вызвал острую реакцию либералов, усмотревших в нем покушение реакции на университет как «последний оплот критического духа и свободы суждений»[114]. «Это королевство напыщенных педантов уже не исправить», – ответил Бенджамен. «Советую французским студентам никогда не заглядывать в аудитории факультета словесности. <…> Вы полны доверия и надежд. Олар убедит вас в тщете любого исследования, Сеньобос – в непознаваемости прошлого. <…> Вы открываете душу. “Где ваши карточки?” – спросит Лансон»[115].

Оппонентам пришлось принять во внимание, что Агатон говорил не только от своего имени, но ссылался на мнения опрошенных им парижских студентов и лицеистов. Он заставлял если не считаться с ними, то хотя бы выслушать. Внимательно следивший за прессой, Моррас сразу обратил внимание на нового автора, тем более что сам в молодости использовал тот же псевдоним.

Годом позже статьи вышли отдельной книгой под названием «Дух новой Сорбонны». Секрет псевдонима тщательно сохранялся. Только посвященные знали, что за ним скрываются Массис и психолог Альфред де Тард, сын известного социолога Габриэля Тарда. В книге «Припоминания. 1905–1911» (1931) Массис подробно рассказал историю книги и реакции на нее.

Реакция не заставила себя ждать. Историк Эрнест Лависс – член Французской академии и директор Высшей нормальной школы, а ранее один из столпов Сорбонны, не только ученый, но и высокопоставленный администратор – признал повсеместное увлечение фактографией и «занесением на карточки» как последним словом науки, но решительно отказался признать эту методологию вредной для национальной культуры и вызванной германским влиянием. Декан факультета словесности Альфред Круазе – явно не забывший кампанию «людей короля» против лекций Талама о Жанне д'Арк – ответил Агатону, «который оказал нам честь, восстав из могилы, дабы открыть правду», что стране нужны «труженики науки», вооруженные «эрудицией», а не «люди духа, симпатичные дилетанты» (НМЕ, 66–74).

В тогдашней Франции слово «эрудит» означало не широко образованного человека, но именно специалиста в конкретной узкой области, знатока фактов без понимания общей картины, педанта, не выходящего за пределы четко очерченной тематики. Одним словом, «специалист по Нестору Кукольнику», не знающий ничего вокруг, если воспользоваться известным примером из отечественной практики.

В начале XX века, особенно перед Первой мировой войной, во Франции и России многие ассоциировали данный тип с немецким «герром профессором». Одни иронизировали над ним в духе «суха теория, мой друг» и т. д. Другие, напротив, считали такой подход единственно научным: без максимально полного знания фактов невозможны обобщения, – и потому лучшей альтернативой дилетантизму и «импрессионизму». Разве не «занесением на карточки» занимались участники знаменитого Пушкинского семинара профессора Семена Венгерова в Петербургском / Петроградском университете? И разве не там – или в непосредственной близости от него – рождался «формальный метод» как реакция талантливой, амбициозной, ищущей свое место молодежи на господство культурно-исторического метода…