Шарлотта Бронте делает выбор. Викторианская любовь

Шарлотта не узнавала своего учителя: он будто помолодел на десяток лет, глаза его горели, он уверенно вел двух своих спутниц сквозь ряды зрителей, крепко сжимая рукой ее локоть. У нее же все плыло перед глазами: нарядные платья, пышные экипажи, выхоленные кони, стройные всадники. И множество масок: размалеванные девицы, шуты, старухи, стражники в красных чулках и беретах с разноцветными перьями… Костюмы, изображающие животных: оленей с рогами, кабанов, львов, демонов-птиц… Боже, а это черт: у него остроклювая птичья маска с двумя рожками наверху, на руках коричневые перчатки с когтями и плетеная корзина на плечах, в которой какие-то дерущиеся куклы. Эже что-то говорил ей, но ничего не было слышно: трубы, барабаны и рев толпы заглушали все. У Шарлотты кружилась голова, но она была готова покориться этой непривычной стихии и даже уже испытывала особое, неведомое прежде удовольствие, почти наслаждение. Шум карнавала напоминал ей море, вот прибой накатил и сразу отхлынул, надо только отдаться, довериться ему. Вдруг помимо своей воли они стали участниками игры: горбуны Жили подходили к зрителям, стоящим на обочине, и большими деревянными оглоблями вылавливали из толпы парочки, которые затем оказывались во власти ряженого священника, совершающего над ними шутовской обряд. Под свист и хохот толпы Шарлотта и Константин оказались внутри такой оглобли тесно прижатыми друг к другу. Он был немного смущен, но готов принять игру и теперь уже в полной мере дать ощутить своей спутнице, что же такое настоящий карнавал. Он был готов к любой ее реакции: ужас, негодование, отвращение, – но не к абсолютно спокойному и серьезному взгляду и твердому тону: “Давайте уйдем, это не для меня”. Он так никогда и не узнал, что в тот момент она заглянула в бездну.

Дело было вовсе не в ее искренней воцерковленности, или в том, что культ тела, телесного, лежащий в основе любого карнавала, не был ее cup of tea, или в том, что у нее действительно не слишком развито было чувство юмора – перечитайте ее романы и убедитесь в этом. Весь последний год своей жизни она жила чувствами, хотя сама себе боялась в этом признаться, – и вдруг увидела предел, край, к которому это потакание чувствам и чувственности может привести. По ту сторону мрамор в одно мгновение превращался в картон, кровь – в клюквенный сок, наряд маркизы – в отрепья потаскушки. На этом карнавале она увидела свою Обираловку – и в отличие от Анны воспротивилась этому. Или кто-то за нее решил, что туда ей точно не нужно, – у нее другая судьба и другое предназначение. Все эти сложные и мучительные переживания Шарлотты уместились в письме к Элен в одно предложение: “Карнавал – это всего лишь маски и фиглярство”. И далее последовало скрупулезное описание меню во время поста: на завтрак кофе без молока, на обед – немного соленой рыбы и овощей в уксусе, на ужин – хлеб. Она еще не знает, что приобрела великое умение прятать сильные страсти за реалистическими нудными описаниями, и именно это будет завораживать читателей ее романов. Как у Чехова: “Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…” Шарлотта Бронте поняла это на полвека раньше.

– Я видела, видела, как их обвенчали! – Жюстина стояла в коридоре перед молельной, окруженная девочками и упивающаяся их вниманием. – Сначала их выловили такой огромной скобкой, а потом обвенчали, и все кричали.

– Что и где вы видели, мадемуазель Жюстина, расскажите нам, – улыбаясь попросила Зоэ.

– О, мадам, извините меня, мы все идем в молельную комнату.

– И все-таки, дорогая?

– Месье учитель и мадемуазель Шарлотта были так добры, что взяли меня утром на карнавал. Там все и случилось – их обвенчали.

– Не стоит говорить о том, о чем не имеешь ни малейшего понятия, Жюстина. Все, что происходит на карнавале, происходит не вправду, понарошку.

– Тогда зачем это, мадам?

Зоэ не стала отвечать.

Уроки меж тем продолжались, и теперь уже и Шарлотта поняла, что Константин не столько хочет выучить английский, сколько просто провести с ней время наедине, тем более что месье Шапель исчез и больше не появлялся. “Мизантропия и хандра” (в письме брату она пишет, что это свойства ее характера) исчезали, когда Константин с искренним увлечением разбирал ее переводы с немецкого (речь о балладе Шиллера Der Taucher – “Ныряльщик”, ее в 1831 году перевел Жуковский и назвал “Кубок”) и с французского (элегия Мильвуа La Chute des feuilles – “Падение листьев”).