Шарм

– Это если наши новые жизни вообще будут существовать. Если ты сделаешь это, нет никакой гарантии, что кто-то из нас родится. Что буду существовать я, Грейс, мой брат, наши друзья или множество других людей, чьи жизни могут быть стерты или изменены до неузнаваемости, потому что ты решил, что ты и твоя дочь важнее всех остальных.

Я смотрю на Грейс, любовь всей моей жизни, мою пару, девушку, которая была создана для меня. Даже если я буду знать, что ее не существует, мне все равно будет ее не хватать. И то же самое можно сказать о ней и о любом другом человеке, у которого за последнюю тысячу лет появилась «вторая половинка». О любом, кто когда-либо влюблялся, у которого когда-либо была семья или лучший друг. Это просто невообразимо.

– Вы не можете этого сделать, – говорит ему Грейс. – Как бы вы ни страдали, как бы ни страдала Лорелея, вы не имеете права приносить страдания всем остальным.

– Тебе этого не понять, потому что у тебя никогда не было детей, – отвечает он. – Я ждал этого дня тысячу лет. Ждал шанса вернуть ее, спасти ее от мучительной смерти. И ничто не встанет на моем пути. Ничто. – Он смотрит на нас как бешеный пес, ожидающий, когда мы подойдем достаточно близко, чтобы напасть. – Когда через два дня взойдет солнце, я со всей силой, которая теперь у меня есть, которую вы подарили мне, когда убили эту драконшу, пройду через барьер и вернусь домой. Я бы предпочел сохранить свою силу для этого перехода – и для того, что произойдет потом. Но если вы встанете на моем пути, я убью вас всех. Вам меня не остановить.

А затем – чтобы придать словам о своей силе большую наглядность – он щелкает пальцами. И исчезает. Совсем.

Глава 122 Любовь с красной ленточкой

– Грейс –

После того как он исчезает, мы стоим не шевелясь. Просто стоим, уставясь друг на друга, и я прокручиваю в голове все, что сказал Суил.

Что он находится здесь тысячу лет.

Что я каким-то образом проделала дыру во времени и пространстве. Большую дыру.

Что огромная драконша была последним фрагментом, необходимым Суилу, чтобы пазл сложился. И я отдала ее ему. Принесла на блюдечке.

От этой мысли меня охватывает паника. Мое сердце начинает колотиться как бешеное, и я не могу вспомнить, как надо дышать.

Мы сражались с драконами времени, одержимыми стремлением выжечь нас из этого времени и пространства. Так что неудивительно, что они были так не похожи на тех драконов, которых я встречала в Кэтмире. Они совсем другие. Я уже и так знала, что они не перевертыши, меняющие обличья, – но такое? Вид драконов, созданный богом времени для одной-единственной цели – чтобы они находили и уничтожали всех тех, кто портит его творение?

Вот только как быть с тем, что Суил каким-то образом ухитрился прожить здесь тысячу лет, несмотря на этих самых драконов? И если это так, то почему он выглядит как актер массовки из «Лихорадки субботнего вечера»? И как ему вообще удалось так долго прожить? Ведь волшебники времени не бессмертны, не так ли? Надо думать, они живут столько же, сколько ведьмы и ведьмаки, столько же, сколько другие обыкновенные люди, так каким же образом, черт возьми, ему удавалось так долго обманывать смерть?

Все это лишено всякого смысла.

Вот только… Я вспоминаю то, что слышала, пока жила здесь. О людях вроде нас, которые появлялись здесь раньше.

Неужели драконы времени всех их сожгли? Или Суил убивал драконов времени, охотившихся на них, чтобы продлевать себе жизнь?

За моей спиной, прерывая ход моих мыслей, звучит громкий плач, и, оглянувшись, я вижу потрепанного Луми, сидящего на земле и обнимающего тело Оребона. Из груди его рвутся самые ужасные рыдания, которые я когда-либо слышала.

Кауамхи держит Оребона за руку, и по ее лицу текут тихие слезы.

– Ему не было никакой нужды это делать, – шепчет она, когда наши взгляды встречаются. – Ему не было никакой нужды убивать его.

Я киваю, потому что она права. У Суила не было причин убивать Оребона, он сделал это только ради того, чтобы преподать нам урок. И мы никак не могли остановить его, потому что понятия не имели, что он задумал.

– Мне очень жаль, – говорю я ей и Луми. – Мне очень-очень жаль.

Но Луми безутешен, он продолжает рыдать, раскачиваясь и обнимая тело своего друга.

Я поворачиваюсь к Хадсону, который подошел к останкам Дымки. Как и трубадуры, он тоже опускается на колени. И, обняв, прижимает ее к груди. Когда он делает это, блестящая красная лента, которую она надела сегодня вечером, полощется на ветру. И по его телу пробегает дрожь.

– Прости меня, – шепчет он ей. – Прости. Прости.

– Хадсон. – Я обнимаю его за плечи. – Это не твоя вина. Как и все остальное.

– Я не предвидел этого, – говорит он. – Я знал, что с этим говнюком что-то не так, но он казался мне безобидным. Я не остановил его, и теперь… – Его голос срывается, и он, прочистив горло, пытается снова: – Теперь она погибла. И Оребон тоже. И я ничего не могу с этим поделать.

– Мы сможем остановить его, – возражаю я, обращаясь к Хадсону, а также к Луми и Кауамхи. – Это не сойдет ему с рук.

Кауамхи фыркает: