Шаровая молния

– А от тебя, Вершинин, достаточно трудно избавиться, – начал Витя, включив холодную воду и принявшись смывать кровь с лица. – Видимо, ты меня недооценил. Спешу тебя огорчить… Как видишь, ты сейчас на полу, а я на ногах – это все доказывает… и вряд ли ты уже сможешь что-то сделать. Я знаю, что ты этого хочешь, но рекомендую тебе лежать и не рыпаться – смирись со своей слабостью и неправотой, ничего тебе уже не поможет. Ай, бля! – Ретинский иногда прерывал свою речь, промывая раны и издавая при этом тихие звуки боли от воды, которая щипала раны. – Ты, кажется, всегда думал, что один такой, никого вокруг тебя нет, и равных тебе тоже не существует, а сильнее тебя – и подавно. Но это ошибка – вот он я… перед тобой, тоже не из дерева сделан. Вечно надо все тебе доказывать. По-хорошему ты не понимаешь, только гадить умеешь, подгребая все под себя, обожествляя свою личность, а на деле ты просто чмо, Вершинин! Этот идиотизм в тебе укоренился особенно – выбить его трудно. Но я знаю, как всему этому положить конец. Тот самый закономерный конец, который решит все вопросы между нами. Я, как видишь, крепче тебя оказался – ты проиграл, слишком высоко запрыгнул… Видишь, как больно падать с вершины, да? А ты еще хотел мне череп вскрыть… Я привык – и не такое бывало. А я вечно сопротивляюсь, обороняюсь и нападаю, а потом только думаю – когда же вся эта хуета закончится? И вот, кажется, жизнь стала налаживаться… И тут поразило меня, конечно, что такую подлянку можно получить от близкого мне человека – от тебя, Леша… Интересное чувство, не так ли? Считать себя особенным. Думаешь, что только ты всем указ? Думаешь, что способен распоряжаться всеми, как душа пожелает? Обманчив этот пьедестал – лучше на него не взбираться. Подобных тебе нужно уму-разуму учить! Помнишь, когда ты чуть не откинулся от наркоты? Что мы делали с тобой? Трудно забыть. И сейчас я уже не вызываюсь тебя спасать: мне это ни к чему, ты сам виноват. Я не буду промывать тебе мозги, спускать тебя с небес, разубеждать, направлять на путь истинный – я не Дима Тихомиров. Сейчас тебе нестерпимо больно… Боль высасывает из тебя жизнь. Ты, братан, поймешь все сам, осознаешь, каким гнусным человеком ты был. Даю тебе время на это – помучаешься и, может, придет тебе в голову, что ты гнилой человек, что ничего светлого в тебе не осталось… ни-че-го! – Ретинский замолк, схватившись двумя руками за раковину, рассматривая себя в зеркало. Он говорил с Лешей и еще больше хотел его добить. Белая раковина то и дело окроплялась каплями крови. – Лешенька, как же я тебя ненавижу… просто всей душой, всем телом ненавижу и презираю! Так хочется от тебя избавиться. Тошно даже думать о тебе. Угораздило меня с тобой связаться… а я еще там что-то хотел – да после такого плевал я на тебя. По кривой дорожке ты идешь, Вершинин, причем уже очень-очень давно. Как же я не замечал этого раньше? Ты же изверг, единоличник, хуеплет, живущий только для себя. Посмею напомнить, что, помимо вас, господин Вершинин, вокруг еще куча людей живет. Хорошо, что тебя вовремя остановили, ибо ты способен испортить жизнь каждому… Жаль, что я не уберег ее от тебя, – Виктор немного помолчал. – Исполню сейчас свой долг и уйду поскорее… Ты словно паразит, мелкий и противный, умудряющийся незаметно и внезапно наносить вред! Я с удовольствием покончу с тобой, но пока хочу, чтобы ты как следует помучился, – бубнил Ретинский.

Удар по лицу тяжелым ломом забрал у Алексея Вершинина все последние силы: он уже не мог в совершенстве повелевать своим телом, которое взбунтовалось против своего хозяина, а иначе оно бы просто погибло, если бы эти истязания продолжились. Удар почти отключил его – Алеша упал на спину, почувствовав всем телом ровный холодный пол, по которому скользил сквознячок, он увидел злобно-насмешливую физиономию Витька и ненадолго повеселел от того, как он умудрился раскрасить своего дружка (редко кому удавалось это сделать). Но веселье вновь сменила безысходность: на первый план вышла боль. Дела были плохи – Леха был повержен. Чувствуя, как медленно теряет сознание, он думал, что погружается в сон, так ему необходимый, однако из него он мог и не выбраться. Вершинин не чувствовал тела, он чувствовал только свои раны: набухали синяки и гематомы, кровь пульсировала вокруг ран, вытекая наружу, в костях что-то сдвинулось, сломалось и всячески мешало попыткам пошевелиться. Вершинину казалось, что и разорванная одежда душила его. Взгляд паренька был устремлен вверх, зрение утратило резкость и четкость: все дальше двух-трех метров расплывалось, и не переставая двигалось, прыгало, мелькало.