Шартрская школа

Поскольку многие, по свидетельству поэтов, злоупотребляли предикативными выражениями Венеры в буквальном смысле, то повествование, измышляющее, что боги есть или что они распутствуют в Венериных школах, погружается в закатную тьму крайней лживости; это последнее я окутала облаком молчания, первое же вывела на свет правдивого повествования».

На это я: «Я уже понимаю, о матерь, что мой вопрос отдает младенчеством крайнего невежества, но если другой бедненький вопрос, который, однако, обещает быть для меня немного важным, дерзнет предстать взору твоего внимания, я бы хотел спросить тебя кое о чем, скорее сетуя, чем исследуя».

На это она: «Разве я раньше не позволила тебе отпустить поводья твоим вопросам без всякой помехи и обуздания с моей стороны?»

Тут я: «Дивно мне, почему иные части твоей ризы, что должны смыкаться в ткацком супружестве, претерпевают развод в той части своего сочетания, где воображенье живописи представляет образ человека?»

Тогда она: «Из уже узнанного ты можешь вывести, какое аллегорическое значение имеет изображаемый этой прорехой парентезис[989]. Ведь когда, как мы сказали, многие поднимают неправедное оружие пороков противу своей матери, упрочивая меж ней и собой величайшую пропасть разногласия[990], на меня насильственно налагают насильственные длани и раздирают мои одежды на части, и, насколько это в их силах, заставляют меня — меня, которую им подобает облекать почестью и уважением, — лишенную одежды, выступать блудницей в лупанаре[991]. Вот прикровенный смысл, изображаемый этой прорехой: один лишь человек неправедными своими нападками заставляет убранства моей стыдливости сносить обиду сей растерзанности».

Тогда я: «Уже кипение моих сомнений, ясностью твоих объяснений умиренное, дарует моему уму передышку от их натиска. Но если то угодно твоей благосклонности, с вожделением вожделел бы я знать, какой бессмысленный смысл, какая неразборчивая разборчивость, какое неправое направление так усыпило в человеке искорку рассудка, чтобы человек, летейской чашей чувственности опьяненный, сделался уставов твоих отступником и даже против твоих законов беззаконную начал войну?»

Тогда она: «Если хочешь знать первоначальное семя этой заразы, сильней раздуй огонь ума, заставь проголодаться желание познаний. Пусть тупость будет изгнана изощренностью разума, текучесть помышлений укрощена незыблемостью внимания. Начиная с вещей весьма высоких и желая вывести последовательность моего рассказа превосходнейшим стилем, я не хочу, как раньше, излагать мои объяснения гладкою гладью речей, или профанною новизною речей профанировать профанные вещи, но златыми украшениями скромных речей позлащать скромные вещи и облекать их различными расцветками изящных изречений. Ведь уместно будет украсить позлащенными выражениями окалину помянутых пороков, зловоние пороков усластить медоточивым ароматом речей, чтобы смердение такой кучи помета, излившись в разносящие его ветры, не побудило многих к рвоте тошнотворного негодования. Но иногда, как мы выше сказали, поскольку “речи должны быть сродны вещам, о которых мы говорим”[992], с безобразием вещей должно сообразоваться неблагообразие речи. Однако в последующем рассуждении я намерена простереть мантию благозвучной речи на помянутые чудовища пороков, чтобы грубость выражений не оскорбляла слух читателей и гнусность не находила места на девственных устах».

Тогда я: «Уже голод моего разумения, острота пылкого понимания, пылкость воспламененного ума, стойкость твердого внимания требуют тобою обещанного».

Тогда она: «Когда Бог пожелал вызвать здание мирового дворца из идеального супружеского ложа Своего предзамышления и мысленное слово, от века Им задуманное о сотворении мира, представить в действительном существовании, как слово материальное[993], словно отменный архитектор мира, словно золотых дел мастер, выводящий изделье из золота, будто изумительного художества искусный художник, будто удивительного создания деятельный создатель, без помощи внешнего орудия, без использования предсуществовавшей материи, без позорного понукания нужды, но одним распоряжением самопроизвольного желания создал изумительный облик мирового чертога. Затем Бог, распределив в мировом дворце разные виды вещей, умирил их, распрей разнящихся родов разобщенные, стройностью правильного порядка, наложил законы, связал постановлениями. И так Он сменил распрю противоречий на мирное дружество[994], соединив лобзаньем взаимной близости вещи, из-за родовой противоположности враждующие, самым своим местом помещенные на противоположных сторонах. Когда таким образом все вещи согласованы были узами незримого сопряжения, множественность к единству, различие к тождеству, разногласие к согласию, несходство к сходству в миротворном возвратилось единении.