Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Последнее слово автора, которым он прощается со своим героем: «Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат»[79] (ММ-2. С. 516), – может быть переведено как констатация того прискорбного факта, что мастер не оставил следа своего пребывания на земле. Воланду опять удалось превратить в зияющее «ничто» жизнь человека. Он вправе повторить реплику, с которой явился в первом эпизоде романа: «Просто он существовал, и больше ничего».

Честная рассеянность читателя, не заметившего казни, перекликается с последней страницей эпилога, где рассказывается о профессоре истории Иване Николаевиче Понырёве, бывшем когда-то поэтом Бездомным, судьба которого сложилась вполне удачно.

«Он знает, что в молодости стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может».

Его мучает ужасное сновидение. «Будит ученого и доводит до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых катастроф.

После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом…

– Боги, боги, – говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, – какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, – ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

– Ну, конечно не было, – отвечает хриплым голосом спутник, – это тебе померещилось.

– И ты можешь поклясться в этом? – заискивающе просит человек в плаще.

– Клянусь, – отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются…» (ММ-2. С. 811).

Безносый и безымянный палач мерещится Ивану, конечно, не случайно. Палач этот убил тех, кто и так был обречен смерти, его роль – маленькая в мировой катастрофе, тем не менее, тихая песенка про виноград, которую распевал на столбе обезумевший от мучений Гестас, оборвалась именно его последним ударом… И только тот, кто сам нанес последний удар копьем в сердце приговоренному, кто оборвал безумную песенку, кто пережил ту страшную грозу, во время которой внезапно скончался безымянный сосед из палаты № 118, нуждается в утешении. Именно ему необходимо, чтобы казненный поклялся, что казни не было.

Между читателем романа Булгакова и Иваном в эпилоге много общего: они живут и, следовательно, нуждаются в утешительных препаратах, в спасительных иллюзиях.