Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Весть о том, что роман мастера прочитан, принес Воланду Левий Матвей и попросил Воланда от имени того, кто послал его, наградить мастера покоем. Больше ни о чем речи не шло. Неназывание того, кто «послал», кто «прочитал» и «сказал» делает двусмысленным этот текст. Согласимся, что употребление множественного числа и прошедшего времени глагола без подлежащего делает это сообщение таинственно недостоверным. Мы уверены, что под видом целомудрия, не позволяющего упоминать имя Господа всуе, Воланд просто говорит о самом себе во множественном числе, присваивая себе царский способ возвещения о своей воле?

Как бы торжественно и многозначительно ни звучали слова Воланда про особую ночь, «когда сводятся счеты», мы обязаны все-таки уловить диссонанс между ролью, которую играет актер, и словом, которое он произносит. Имитатор Бога играет в последний Страшный суд, у него царственная величественная осанка, но слова выдают его мелкую коммунальную мстительную и вполне хамскую природу: он «сводит счеты». Нельзя не заметить, что у фразеологизма «сводить счеты» в русском языке отчетливо проявлена сфера стилистических возможностей его употребления. Царственность, великодушие и благородство стилистически несовместимы со «сведением счетов». Да и реальность Страшного Суда или Божественного миропорядка вряд ли предполагает «сведение счетов».

А вот Воланд и его «шайка» именно сводят счеты с людьми.

Маргарита была отравлена Воландом вместе с ее возлюбленным мастером, автором романа об Иешуа и Пилате. Вот как объясняет убийца убитому смысл этого убийства: «Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит» (ММ-2. С. 802). Этот, исполненный ложного пафоса, афоризм Воланда, – еще одно оправдание насильственной смерти. Логика «сведения счетов» такова: если любишь – значит, будь готов умереть вместе с тем, кого любишь. У усатого «Воланда» каждый божий день и каждая ночь были временем «великих балов» и «сведения счетов», смысл которых состоял именно в том, чтобы тот, кто любил, разделил бы участь того, кого он любил. Помните о лагерях для жен врагов народа, и детских домах для детей врагов народа, где те, кто любили, были приговорены разделить участь тех, кого они любили? Вслушайтесь еще и еще раз в эту размеренную, раздумчивую, имитирующую «мудрость» фразу с сильным грузинским акцентом: «Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». И заметим: «должен разделять», то есть в обязательном и принудительном порядке.

Глава двенадцатая Факт и истина, документ и фальсификация

1. Волшебная сказка или «правдивый рассказ»?

Размышляя над текстом булгаковского романа, мы то и дело приходим к выводу, что в романе мы не можем найти однозначные ответы на конкретные вопросы о реальных событиях московского нарратива.

Так, например, невозможно ответить на вопрос о времени и месте смерти Берлиоза, мастера и Маргариты, а такие ключевые «адреса», по которым развивается сказочное действие в художественном пространстве романа, как клиника Стравинского, театр Варьете, «нехорошая квартира», имеют ярко выраженную двойственную метафорическую природу.

Вся повествовательная ткань о судьбах современных Булгакову персонажей – в зияющих дырах, причем устранить эти погрешности своего рассказа писатель принципиально не в состоянии. И все-таки его «правдивый рассказ» действительно правдив. И правда заключается в том, что иначе указать на исчезающую реальность невозможно.

В искусстве повествовательных жанров есть две возможности для имитации или моделирования документальной точности в обрисовке и передаче событий, которые заявляются автором как действительно произошедшие.

Первый способ – вести повествование от имени добросовестного наблюдателя-хроникера, который точно регистрирует происходящее на его глазах событие, причем этим наблюдателем очень часто является сам автор. К этой имитации непосредственного наблюдения прибегает Гоголь. Можно вспомнить, как он сам гениально обозначил свой метод при создании портрета Манилова: «…и вообще тут придется далеко углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд». Этим «изощренным в науке выпытывания взглядом» в высшей степени обладал Булгаков, но, имея дело с советской реальностью, этот особый взгляд, даже «далеко углубленный», не видел ничего, проваливался в черный колодец без дна.