Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы

Петр Гринев оказывается в сложных отношениях с предводителем крестьянского бунта Пугачевым, правды Пугачева он принять не может. Когда Пугачев рассказывает свою калмыцкую сказку, то он тем самым выражает главную идею своего существования: «… чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст». Ясно, что эта формулировка не что иное, как апология свободы казачьей вольницы, свободы как высшей ценности жизни, защищаемой с оружием в руках. Однако в этом же разговоре Пугачев признается в своей тайной несвободе: «… Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою». Такова логика кровавого пути, и, по существу, Пугачев признается в том, что он уже давно заложник кровавой стихии мятежа, признается в том, что у него нет выбора, и знаменитый ответ Гринева на калмыцкую сказку («… Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину…») только проявляет тайну несвободы предводителя бунта. Пугачев ничего не возразил недорослю, он только посмотрел с удивлением на находящегося в его руках смельчака. По-видимому, отрицание пути насилия как пути свободы человеком, которого нельзя обвинить в трусости, это идея для Пугачева по-настоящему новая. Из этого разговора становится ясно, что Пугачев осознает свою обреченность.

У Пугачева впереди виселица и анафема – вечное проклятие церкви и отлучение от нее. По отношению к этому историческому факту мемуары Гринева приобретают смысл, оспаривающий окончательный и абсолютный приговор земного суда, ибо они являют миру тайну вечно совершающейся молитвы о спасении души страшного и кровавого злодея, который в романе Пушкина оставил о себе вечную добрую память совершенным им однажды добрым деянием. Пугачев освободил из рук Швабрина невесту Гринева, и тот просит своего благодетеля: «Как тебя называть не знаю, да и знать не хочу. Но видит бог, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротой, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души…».

Пугачев, в этот момент уже сознающий свою обреченность, оставляет на земле по себе молитвенников; ему, закоренелому злодею, не могущему рассчитывать ни на чью милость, забрезжил свет Надежды. Поэтому-то и увидел Гринев, что «суровая душа Пугачева была тронута». Одна из величайших идей христианской религии, заповедующей человеку твердо уповать на бесконечное милосердие Божие, в какой бы греховной бездне он ни находился, дарует Пугачеву возможность свободно и только лишь Христа ради отпустить наших героев на волю. В пушкинском романе идея всегда возможного для человека примирения с Богом реализуется как органично присущая русскому миру. Поэтому, может быть, Пушкину в заключение романа и необходимо обозначить присутствие Гринева при казни Пугачева и то, что Пугачев узнал его в толпе и кивнул ему головой, «которая через минуту, мертвая и окровавленная была показана народу». Этот последний взгляд – та единственная ниточка Надежды и тайное завещание молитвенного поминания: в этом взгляде бездна высокого смысла.

Пушкинский роман «Капитанская дочка» – удивительно светлое произведение, его построение как религиозное откровение о неисповедимости путей Господних, когда покров самых страшных и грязных преступлений оказывается приподнят и становится вдруг видно, какими незримыми путями идет Правда, на которой держится мир.

Теперь остается ответить на вопрос, почему роман называется не именем главной героини, как называются очень часто романы, например: «Евгений Онегин», «Дубровский» и т. д. Короче говоря, почему именно «Капитанская дочка», а не «Маша Миронова»?