Шелковый билет

Маленькая коробочка цвета темного шоколада открывалась не как обычно, а сбоку. Я потянул за выглядывающую наружу тесемку. Навстречу мне выбился на удивление яркий свет от маленьких фонарей. А внутри были мы.

Он вылепил из застывающего пластилина центральный парк и озеро. А рядом стояли мы. Егор в своей красной шапчонке с помпоном. Одной рукой в варежке фигурка указывала на озеро, другая рука, будто призывая посмотреть, тянула меня за рукав. Я был без шапки. Я чуть согнул колени и смотрел в сторону указывающей руки красного шапчонка. Мы были вместе. Мы были счастливы.

Ксюша умерла в три двадцать два. Я умер десять часов назад. Я потерял смысл жизни на заднем сидении голубого кроссовера.

Глава 3

Когда теряешь близкого человека, ты теряешь часть себя. И с каждой такой потерей в нас остается все меньше человеческого. Будто бы внутри нас растет огромный красивый цветок с сотнями лепестков. И с уходом любимых, эти лепестки вянут и опадают в пустоту. В конце концов, остается лишь блеклая, сухая и твердая середина. Ничего не остается.

Я проснулся в машине. Пьяный. Со страшным кашлем. Уже четвертый раз на этой неделе. Похороны были позавчера. Я не был на похоронах. Никто меня в этом не упрекнул. Я просто не мог. Вообще, я считаю, что прощаться с ушедшими нужно где-то внутри себя, а не на переполненном кладбищенском участке. Что вообще за слово такое: кладбище? Отвратительно. Огромная свалка старых книг или еще чего. Вот что я назвал бы кладбищем. А эта мертвая серая земля, утыканная дорогими и не очень траурными камнями, это просто какая-то нелепая шутка. Там можно снимать кино, приносить в жертву кошек, но уж точно не прощаться с любимыми.

Да. Я не приехал на похороны. Чужие, специально обученные люди, должны это делать. Мы не должны видеть наших любимых мертвыми. Ничто не должно спутать и скомкать наши воспоминания. Мы должны помнить их только живыми, теплыми, настоящими. Мы не должны видеть кукол. Этот нелепый и болезненный спектакль способен сломать нас навсегда. Да, я не приехал. Я не мог.

Я хотел бы просто исчезнуть. Вместе со всеми своими кишками, костюмами, родинками и щетиной. И чтобы никто обо мне не помнил.

Кладбище нужно, чтобы приходить. Ты видишь камень. Может фото или крест. Ты не видишь того, что смерть сделала с твоим родным человеком. Ты видишь только верхушку этого айсберга. Это все похоже на походы в церковь. Ты приходишь туда. Ты не видишь там Бога. Но вроде как он там есть. И ты приходишь к нему в гости. Вот и на кладбище ты ходишь в гости. И, вроде как, должно становится легче. Я не хожу в гости к Богу. И к людям не хожу.

Я вышел из машины. Голова кружилась, ноги окаменели. Время было около десяти утра. Во дворе было пусто. Не успел я дойти до подъезда, как меня настиг рвотный позыв. Я как-то экономно и слабенько блеванул на снег. Кроме виски в желудке не было ничего. Живот скрутило. Когда я поднял лицо, которое я неуклюже протирал снегом, из подъезда как раз выходила соседка тетя Лена с маленьким внуком. Я замер. Внук очень серьезно посмотрел на меня и констатировал: по-моему, этому дяде плохо.

– Ну как ты? – осторожно спросила тетя Лена, – Держишься?

Я молчал. Она, легонько хлопнула меня по плечу, очень по-матерински.

– Иди домой.

Я кивнул, не поднимая глаз.

«По-моему, этому дяде плохо», – повторил я.

Я пошел домой. Когда-то ведь я должен был пойти домой.

Едва успев заползти в квартиру и разуться, я, собрав все резервные силы, добежал до кровати и, не раздеваясь, залез под одеяло и уснул. Без сновидений.

* * *

На следующий день приехала мама. Она держалась молодцом, в отличие от меня. Да у нее и выбора не было. На ней остались два маленьких внука, убитый горем зять и непутевый сын, ушедший в себя и саморазрушение. Тут либо быть молодцом, либо не быть вовсе.

Застала она меня в полном моем упадке. Вонял я так, что черные юмористы обязательно торжественно отметили бы, что я умер за компанию. Я да. А разве нет?

Я проснулся от того, что мама трогает мой лоб тыльной стороной ладони.

Температуры, на удивление, не было. Без слов, кивком и эмоциональным подъемом бровей, я был отправлен в душ. Зеркало в ванной я успешно миновал и сразу же встал под горячую, плотную струю воды. Встал и замер, словно статуя. Струи били по голове, плечам и лицу. Мне не было больно. Я ничего не чувствовал.

Минут через десять рука как-то машинально потянулась к гелю для душа. Гигиена торжествовала где-то внутри этого сгорбленного, еле живого человека. Разлагаешься изнутри, Вадим, так хотя бы снаружи не воняй, решил я. Мамы не любят неопрятных детей. Дети должны быть чистыми. Нельзя расстраивать маму.

Я мыслил странными, механическими командами. Как робот, какими-то четкими, повторяющимися комбинациями цифр.

Спустя минут, наверное, сорок, я выключил воду. На выходе из душа меня встретило запотевшее зеркало. Поверхность уже начинали разрезать длинные острые капли. Плакучее зеркало.