Шенна

ШИЛА: Ну да, в самом деле, послушать тебя, Гобнать, так виновных все больше отпускают на свободу, а честных людей вешают. Повесили старика рядом с Ратмором, а вот тех, кто его повесил, не повесили. Повесили всех Карти и не повесили Мляхланя О Дуганя. И Доктора Де Фита не повесили.

ГОБНАТЬ: А ты слыхала когда-нибудь, Шила, что сказал старый Шон Ледар работнику? «Я человек честный», – говорит работник. «Честный человек, – говорит Джон. – Ну-ка пошел вон от меня, честный человек, – говорит. – Честный человек на меня работать не будет ни при каких условиях».

ПЕГЬ: Погоди покуда, Гобнать.

– Крепко она его держит, – сказал священник. – Экая жалость.

– Что нам остается, – сказал Шон, – кроме как отложить это обещание в сторонку? Шенна не обязан его выполнять – и никто из живых людей на его месте не был бы обязан. Подобное обещание недействительно.

– Конечно, все это, в общем, правда, – начал священник. – Но как же его отложить? Вот он, вопрос. Какой нам сделать первый ход?

– Вот какой первый ход я бы сделал, – проговорил Шон, – я пошел бы прямиком к дому Диармада Седого, изложил бы все как есть и ему, и Сайв, да сказал бы им прямо, что такое обещание силы не имеет и без толку им считать, будто они способны заставить человека его выполнить.

– Если ты так поступишь, – сказал священник, – надо думать, у Сайв первый ход будет такой – спросить тебя коротко и ясно, кто тебе велел пойти и говорить с ней и уж не Шенна ли послал тебя к ней с таким сообщением, а ежели так, то такой тебе будет ее совет: идти домой, заниматься своими делами и оставить Шенну заниматься своими.

– Коли так, святой отец, – ответил Шон, – что ты скажешь, если я сперва пойду и потолкую с самим Шенной?

– А что ты ему скажешь? – спросил священник.

– Я скажу ему, что жаль упускать свою жизнь из-за бессмысленного обещания – при том, что он не связан перед Богом зароком его выполнять.

– Не стану приводить тебе никаких догадок, – сказал священник, – что́ за ответ ты от него получишь. Человек он слишком глубокий и загадочный. Неважно, сколь настойчиво станешь ты гадать, как Шенна мог бы ответить: еще до того, как слова прозвучат, они уж будут в семи милях от твоих догадок. Но обещать я тебе могу одно: он скажет нечто такое, чего ты не ожидаешь и что тебя точно собьет с толку.

– Я уж и понятия не имею, святой отец, – сказал Шон, – как мне лучше поступить.

– А открыла ли тебе Майре, что сказал ей Шенна в тот день, когда пришел к вам?

– Не открыла, отче, да я и не спрашивал.

– Возможно, – сказал священник, – если бы ты знал, что́ он сказал ей тогда, для тебя это прояснило бы его разум и направило бы тебя на верный путь еще прежде, чем ты пошел бы с ним толковать.

– Ну, хорошо, святой отец, – сказал Шон. – Расспрошу ее об этом, как приду домой, хоть мне и вовсе не по нраву с ней о таком говорить, потому как боюсь я, что это ее огорчит, и тогда, кто знает, не вернется ли к ней душевный недуг.

– Тебе всего-то и нужно, – сказал священник, – что затронуть сей предмет невзначай и со всей осторожностью.

Глава пятнадцатая

Шон Левша пошел домой и, как только улучил возможность, завел разговор.

– Удивительно, Майре, – сказал он, – сколько добра видит от Шенны наша округа. Уж и не знаю, как у него деньги держатся. Такое мое мнение, что нет в приходе бедняка, который не получил бы от него хоть что-то, а если такие и есть, то их совсем мало.

– Нет, отец, таких и правда нету, – согласилась с ним Майре. – Спроси хоть в семи окрестных приходах. Я порой и сама до глубины души удивляюсь, когда слышу, как люди говорят: «Как же это он давным-давно не разорился?» И ведь он не шиллинги или фунты раздает, а десятки и сотни фунтов.

– Да и я частенько размышляю, – сказал Шон, – какое диво, что он вот эдак расстается с деньгами. Как же это так у человека получается приносить людям пользу, раздавать милостыню и творить благодеяния без всякого ущерба для себя? Многие говорят, что он слегка повредился рассудком.

– Повредился рассудком! – воскликнула Майре. – Да хоть спрячься за камень – достанут языками. Будь он самым гнусным и никчемным мужичонкой, они б нашли, в чем его обвинить: сказали бы, что Шенна зашибает деньгу собственной жадностью и скаредностью. А тут-то, когда ни в гнусности, ни в скаредности его упрекнуть не получится, ничего другого не остается, только заявить, что он рассудком повредился.

– Поговаривают, будто разум его гнетет какое-то беспокойство, – сказал Шон. – Большое беспокойство. Будто принес он зарок, или клятву, или что-то вроде, только это такое обещание, какого он сам вовремя как следует не понял. А теперь, когда уж понял сам себя и разобрался, что натворил, вместо того, чтоб постараться выпутаться, – впал в отчаянье.

Майре молча слушала. Она и виду не подала. Но в душе изумилась. «Не может быть, – сказала она про себя, – чтобы вдова проболталась!»

– Верно бы полагать, – сказал Шон, – что, будь у него нечто такое на уме, он рассказал бы тебе в тот день, хоть, конечно, времени нашел только самую малость, вот толком-то и не рассказал.