Шепот пепла

– Б-боллиндерри много на нас потратил, – продолжала Элла. – Его д-друг, к-который всем тут владеет, пытался его отговорить. Он говорил, что это н-ненастоящий спор. Потому что мы нищие, и у нас н-ничего нет. Это будет смешно и жалко. И он не м-мо-жет позволить, чтобы такие чучела выступали в его театре в первый чернодень года, к-когда соберутся самые знатные горожане и цена на билеты б-будет огромная. А Боллиндерри тогда сказал, что у нас б-будут условия, как у его лучших а-артистов. Что он все-все нам оплатит. И д-декорации, и костюмы, и м-музыкантов даст, если надо. И что мы все равно в-выступим жалко. Потому что артистов д-делает не одежда и не деньги. Они много спорили, но Марвис п-потом сдался. Потому что Боллиндерри его напугал о-отказом выступать, а на его труппе все держится. У него очень много н-номеров.

– Кто такой Марвис? – бездумно спросил Косичка.

– А-ардал Марвис. Хозяин этого в-всего. Хозяин т-театра. Мы же в театре, ты помнишь?

– А-а, тот рыжий…

– Как мы будем в-выступать? – поинтересовалась Элла.

Липкуд мрачно молчал, слушая, как девочка меряет комнату шагами и как этот звук раздражающе не попадает в такт с тиканьем часов. Шторы пронизывал серый зимний свет. Под окнами слышалось цоканье лошадиных копыт и скрип колес. Булочник вопил и бранился на мальчишку-вора, утянувшего с прилавка пару кренделей. Крапал мелкий дождь.

– Все кончено, – выдохнул Косичка в лучших традициях трагедийного актера.

– Что к-кончено? – подхватила Элла.

– Как минимум, я… Теперь конец. Совсем конец. Всякое бывало, но это совсем конец.

Липкуд свесил ноги с кровати и обулся.

– Я попрошу Боллиндерри, чтобы он тебя отпустил.

– А я все равно н-не пойду никуда, – сказала Элла, упав на постель и обнимая подушки в отделанных кружевами наволочках.

– С ума сошла? – рассердился Липкуд. – Это спор на смерть!

– А мне с-самоубиваться все равно не надо, – пожала она плечами. – Это только т-тебе. А н-на улице я с голоду помру. Тут хоть кормят.

– Ах ты… привидение! – возмутился Косичка.

Он мечтал о большой сцене, болел ею, грезил ночами. И вот теперь она сама шла в руки, а Липкуда объял дикий ужас. Он знал, что будет смотреться жалко. Маленькому человеку нужны маленькие подмостки. На них не видно, что его почти нет. На них он существует. Но в кого превратится простой шут Косичка в Театре тысячи огней? В месте, где выступают лучшие труппы мира? Как он встанет на огромную сцену и заполнит ее одним собой? Невозможно.

Липкуд покосился на Эллу. И это его балаган! Захотелось смеяться от отчаяния. У Боллиндерри, наверное, сотня артистов. И не каких-нибудь, а самых лучших. Они попали в «Чудесатый театр», выпорхнув из богатых родительских особняков, где получали уроки пения и танцев от знаменитостей. Липкуд был малограмотен и никогда ни у кого не учился, а Элла знала только четыре песни, разученные в пансионе для порченых детей, где ее растили до тех пор, пока девочка не подросла. Потом ее в числе других воспитанников выгнали на улицы Намула, чтобы она побиралась у винных и гостевых домов. Главное ведь сохранить ребенку жизнь до тех пор, пока проклятие не отступит, а там пусть идет куда хочет. Родители платили за неугодных чад в течение десяти лет. Как только заканчивались деньги, пропадало и место под крышей пансиона.

Косичка представил, как поет песню и читает стихи, как сыплет неуклюжими фокусами и голыми шутками, и даже в воображении это выглядело до того ужасно, что он почти отчаялся и раздумывал, как будет валяться в ногах у Боллиндерри, прося пощады и восхваляя его от носков дорогих сапог до лысины на сморщенной голове. Зрелище было отвратительное.

– Давай д-думать, – сказала Элла после жадно съеденного завтрака, который, к счастью, принесли прямо в комнату. – К-каждый вечер в десять часов нам б-будут давать сцену для репетиции. Т-так велел Марвис. Это чтобы мы к ней п-привыкли и в обморок не упали, когда туда в-выйдем. А то будет п-позорно совсем.

– Ничего мы не будем делать, – раздраженно отмахнулся Липкуд, пряча голову под подушку. – Иди погуляй.

Элла огрела его шипастой розой по высунутой из-под одеяла пятке.

– Уй! Да чтоб тебя!

– Х-хватит валяться, надо думать, как выступать!

И Липкуд начал думать. Но больше не о выступлении, а о слезной мольбе для Боллиндерри. Вот уж где придется использовать все мастерство. Если умолять на сцене перед благодушными зрителями, всячески поливая себя грязью, сердечко сморщенного старикана может и дрогнуть в пользу Косички. Точнее, в пользу показушной доброты. Но что, если он не успокоится, пока не увидит самоубийство?

Вечером взлохмаченный Липкуд метался по комнате, колебля огонек свечи. Элла сидела возле нее на полу, как перед костром. Свет уличных фонарей попадал в капкан плотных штор, и комната была овеяна сумраком. В нем, как сказал Липкуд, должна была родиться грандиозная идея, потому что лучшие истории всегда вспоминаются в таинственной обстановке.

– Кажется, я придумал, – сказал он наконец.

– А п-почему такой мрачный тогда? – осторожно спросила Элла.