Шерлок Холмс. Его прощальный поклон

– Хм! Расследование действительно оказалось предельно несложным, хотя не думаю, что оно представлялось Лестрейду именно таким, когда он призвал нас на помощь. Но давайте-ка выслушаем самого Джима Браунера. Вот его заявление, сделанное инспектору Монтгомери в Шедуэллском полицейском участке: по счастью, застенографированное дословно.

«Есть ли мне что сказать? Да, я должен сказать многое. Должен выложить все начистоту. Можете меня повесить, можете отпустить на все четыре стороны – мне все равно. Говорю вам, что глаз не сомкнул с тех пор, как это сделал, да и не сомкну, пока не усну вечным сном. Иногда передо мной встает его лицо, но гораздо чаще – ее. Без них – никак. Он глядит хмуро и злобно, а она – вроде бы с удивлением. Да как же ей было не удивиться, невинной овечке, когда она прочитала себе смертный приговор на лице, которое редко выражало что-то, кроме любви к ней.

Но виновна во всем Сара, и да падет на нее проклятие загубленного ею человека и пусть кровь у нее свернется в жилах! Я не собираюсь себя обелять. Знаю, что снова начал пить, скотина скотиной. Но Мэри меня бы простила: она привязана была ко мне, как веревка к блоку, – если бы только эта женщина не переступила через наш порог. Ведь Сара Кушинг меня любила – в этом-то все дело! Любила до тех пор, пока ее любовь не обратилась в смертоносную ненависть, когда она узнала, что отпечаток ноги моей жены в грязи дороже мне, чем ее тело и душа.

Их было три сестры. Старшая – просто добрая женщина, вторая – сущий дьявол, а третья – ангел во плоти. Саре исполнилось тридцать три, а Мэри – двадцать девять, когда мы с ней поженились. Мы зажили своим домом – счастливее некуда, и во всем Ливерпуле некому было сравниться с моей Мэри. А потом мы пригласили Сару погостить у нас недельку: неделька превратилась в месяц, и так пошло-поехало, пока она не стала третьим членом нашей семьи.

Я носил тогда синюю ленту, мы понемногу откладывали деньги, и все было расчудесно. Боже мой, кто бы мог подумать, чем все это кончится? Кто бы такое вообразил?

Нередко я проводил дома весь уик-энд, а если пароход задерживался для погрузки, то в моем распоряжении бывала целая неделя, так что с моей свояченицей Сарой виделись мы часто. Женщина она привлекательная: роста высокого, черноволосая, порывистая, со вспыльчивым нравом, голову закидывала гордо, а в глазах вспыхивали искры, будто высеченные из кремня. Но рядом с малюткой Мэри мне и дела до нее не было, Бог тому свидетель.

Порой мне казалось, что ей нравится побыть со мной наедине или выманить меня на прогулку вдвоем, но я как-то об этом особенно не задумывался. И вот однажды вечером прозрел. Я вернулся с парохода, а жены не застал: дома была только одна Сара. „Где Мэри?“ – спросил я. „А, пошла оплачивать какие-то счета“. От нетерпения я принялся ходить из угла в угол. „Неужто тебе без Мэри и пять минут пробыть невмоготу? Не очень-то это лестно, если мое общество тебе претит даже на столь недолгое время“. – „Да ну что ты, девочка, это не так“, – сказал я и ласково протянул Саре руку, а она схватила ее обеими руками – такими горячими, словно сама горела в лихорадке. Я заглянул ей в глаза – и понял все. Говорить ей было незачем, да и мне тоже. Я нахмурился и отнял руку. Сара постояла немного рядом со мной, потом взяла и потрепала меня по плечу. „Верный старина Джим!“ – бросила она и с издевательским смешком выбежала из комнаты.

И вот с того дня Сара возненавидела меня всей душой, а уж если кто умел ненавидеть – так это она. Я был дурак дураком, что позволил ей у нас остаться: видно, совсем пропил мозги. Но Мэри и словечка не молвил: знал, что она расстроится. Жизнь шла вроде бы по-прежнему, но постепенно я стал замечать в жене перемены. Мэри всегда была доверчивой и бесхитростной, а тут сделалась странной и подозрительной: принялась допытываться, где я был и что делал, от кого получаю письма, что держу в карманах, – и всякие такие нелепости. День ото дня она становилась все чудаковатей и раздражительней, мы то и дело ссорились. Меня все это ставило в тупик. Сара теперь меня избегала, а с Мэри их было водой не разлить. Сейчас-то я вижу, что она плела интриги и строила козни, натравливая на меня мою жену, но тогда я был слеп как крот и ничегошеньки не понимал. Потом я нарушил свой зарок и опять взялся за бутылку; думаю, этого бы не случилось, если бы Мэри осталась прежней, какой была. Но у нее появилась причина питать ко мне отвращение, и пропасть между нами все ширилась и ширилась. А дальше нарисовался этот Алек Фэрберн, и все пошло прахом.