Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— Но я не шучу, Ватсон, это вполне закономерно. Любитель безалаберный, непредсказуемый, досужий в глазах вечно занятого профессионала и был и будет человеком несерьезным, странным и даже вредным. Это отношение ремесленника к художнику. И один от другого отличается вовсе не степенью совершенства, как многие думают, а только отношением к делу. Ремесленник всегда задается вопросом: что я буду с этого иметь, ведь ремесло его кормит, и он привык смотреть на него, как на дойную корову. Художник же задается совсем другими гораздо более возвышенными вопросами. Любой профессионал, какого бы класса он ни был, всегда стремится заработать на своем деле — деньги, престиж или другую какую-то выгоду. Он всегда корыстен. Корыстен и деловит. И если корову можно доить, то ее следует доить возможно чаще. Профессионал никогда не идет на риск все из тех же соображений выгоды, предпочитая пользоваться отработанными приемами и готовыми шаблонами. Он всегда приземлен. Любитель же, напротив, далек от расчета. Он рад вложить в любимое дело и деньги, и время, и силы, и душу. Это созерцатель и новатор который не боится рисковать, потому что не боится и разориться ради любимого дела. Не боится тратить время и силы, всего себя на эксперименты и поиски. И не случайно трезвый и расчетливый профессионал так презирает любителя — бескорыстного, непрактичного, безоглядно влюбленного в свой предмет. Просто он неосознанно презирает то, чего не может себе позволить.

Любой профессионал на моем месте, услышав сон учителя, небрежно отмахнулся бы от подобной фантасмагории, мол, стоит ли тут и порох тратить.

И я бы мог отмахнуться. Но безоглядно тратить порох в охоте за тайной и есть моя настоящая профессия, а в этом деле я сразу учуял таинственного зверя в таинственных дебрях и приготовился истратить на него весь свой порох.

Глава девятая Элементарно Ватсон

Вскоре после славного завершения дела и после решительной отповеди Лестрейда, когда Холмс благодушно почивал на лаврах, а его многострадальная нога также благодушествовала на ковровой подушке, я решил воспользоваться случаем.

— Послушайте, Холмс, у меня к вам просьба: во время расследования вы мне мало что объясняли и это понятно. Так ответьте теперь на мои недоумения. Не для себя только прошу, но, смею думать, и для истории.

Холмс хмыкнул, приосанился, насколько позволяла лежащая на подушке нога, и отвечал в своей обыкновенной полушутливой полунадменной манере:

— Мне не интересно лично вам, Ватсон, открывать мою «кухню», все равно скажете свое любимое: «Ах, как все просто!», но ради старушки истории я готов на любые жертвы. Мы все у нее в долгу. Задавайте же ваши вопросы, дорогой друг — отвечу на все!

Я радостно потер руки:

— Расскажите про перстень! Ведь это, кажется, самая неоспоримая улика.

— О, это целая история, и для полноты картины требуется рассказать ее со всеми подробностями и в лицах.

— Чего же лучше, Холмс!

— Тогда слушайте. Наутро, после приключения у пропасти, пока вы, мой дорогой, сладко почивали в «Зеленой овце», я не поленился спуститься в долину и поговорить со стариной Айком тет-а-тет, так как еще в трактире понял, что знает он больше, чем говорит. Старик, похоже, не удивился моему интересу, говорил охотно и уже не озирался по сторонам, ведь свидетелей здесь не было, а если бы таковые и объявились, видны были бы уже за милю. Мы сидели на краю долины, на поваленной сосне, вокруг мирно паслись козы, рядом лениво, помахивая хвостом, прогуливалась флегматичная дворняга по прозвищу Булет[22]. Если бы пули летали с такой скоростью, с какой передвигалась эта, их легко можно было бы ловить руками, притом без малейшего риска обжечься. Заговорил пастух без всякого предисловия, как будто вчерашний наш разговор и не прерывался:

— Скажу вам, мистер, а вы послушайте старика Айка, я слышал крик.

— Крик?

— Да, страшный крик.

— ?!

— Да-да, а потом и эхо! Страшное эхо страшного крика, — прошептал он, вытаращив глаза, будто только этим и мог доказать свою правдивость.

— А откуда он доносился?

— Откуда же еще, из пропасти, вестимо. Ночью я у костерка, а козочки в пещерке ночуют, так их сторожить способней. Как услышал я крик, екнуло во мне сердчишко, я — молиться. Луна была самая что ни на есть яркая, и при желании можно было бы что и увидеть, да только желания такого у меня не было! А потом вдруг — эхо, да еще, пожалуй, пострашнее того крика. Не иначе дьяволы кого-то в ад потащили. Кабы и нас, грешных, не сцапали за кумпанию. А вой тот нечеловеческий продолжался почти до утра. Ровно из-под земли приглушенный, но слышимый и оттого особенно жуткий. И верьте не верьте, такого страха я отродясь не терпел.

Вдруг старик забегал глазами и, будто предупреждая мои дальнейшие расспросы, торопливо сказал:

— Нет-нет, больше мне прибавить нечего.

Я вытащил крону и подбросил ее на ладони. Глаза пастуха блеснули, но он, быстро отведя их от соблазна, уставился в землю. Я молча закурил.

— Понимаете, сэр, есть вещи подороже денег, — сказал он назидательно.

— Это что же?

— Покой и свобода!