Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков

Одно дело – вода в реке, но вода в доме, считай, катастрофа. Муравьи в стене – сущий пустяк по сравнению с грибком, от которого древесина гнила. Рабочие и те были в шоке, ведь полгода назад они чинили крышу, находившуюся в весьма плачевном состоянии. А теперь вот надо убирать прогнившую стену, и обсуждению это определенно не подлежало. Вообще говоря, снос надо продолжать, пока не обнаружится безусловно сухое дерево. «Хотя на это вам не хватит средств», – добавил бригадир.

Чтобы разобраться в ситуации, я спешно поехала на участок. Рабочих я уже не застала, а обломки северной стены печальной грудой лежали у торца дома. Вероятно, стена сдалась без особого сопротивления.

Я вошла внутрь: кровати вынесены, а там, где раньше была стена с окнами, колыхался синий, как море, брезент. Просто в голове не укладывается. Дом с тремя стенами уже не дом. Не то навес, как на автобусной остановке, не то открытый сарай. Во всяком случае, отнюдь не жилое помещение.

На кухне нашлась бутылка коньяка, привезенная одним из племянников. Я плеснула коньяку в стакан и забрала с собой в бывшую комнату вместе со стулом.

Вот ведь какая ирония. Я рассчитывала поработать здесь со своими фактами о воде, а теперь вода стала одной из сторон дома – по крайней мере, была ею, пока не снесли прогнившую стену. Я откинула брезент; снаружи кротко искрился пролив, будто морские ветры с дождем никакой сырости в дом не приносили. Я уныло села на стул, размышляя о перспективах.

Уровень коньяка в стакане мало-помалу понижался, и дурное настроение потихоньку отступало. Я сидела ни внутри, ни снаружи, а как бы на веранде, на рубеже между внешним и внутренним. Парадоксальным образом взгляд на пролив даже слегка успокаивал, чуть ли не утешал. Прежде чем начать свои путешествия по рекам, я читала, как вода пробралась в мировоззрения. В Индии реки священны, а в китайской философии воды, проникавшие во всё и вся, сравнивались с дао, истоком всего сущего. Среди древнегреческих натурфилософов Фалес считал воду первостихией жизни, и был прав. Каждая капля существовала с самого зарождения жизни. Три тысячи миллионолетий они в вечном круговороте странствовали через моря, облака и горные породы, а затем через растения и животных, и в итоге через растительность текло столько же воды, сколько в земных реках.

По проливу медленно шла парусная лодка, и мне вспомнились суда, на которых я плавала в юности – летом, на каникулах. Считаные годы, но они казались эпохой, когда моя жизнь близко соседствовала с водой. В первую очередь я имею в виду довольно большие боты, некогда уносившие меня в морской простор и служившие ногам прочной опорой.

Отчетливее всего я помню «собачью» вахту[2] на старом учебном судне со шхунным парусным вооружением, где проходила морскую выучку. Ночь клонилась к рассвету, пробило семь склянок. На восьми склянках, когда песочные часы переворачиваются, вахта левого борта сменится, потому что смена происходит каждые четыре часа. Подо мной в кубрике спала вахта правого борта, а надо мной мерцали мириады звезд.

Свечение моря. Пена. Страны света обитали в нактоузе, где компас беседовал с земным магнетизмом. Под непромокаемой робой на мне была тельняшка, а на поясе болтался рыбацкий нож в самодельных ножнах из просмоленной ткани. Парусами занимались другие, так что сама я наблюдала за звездами и морем.

Тут, где границы зыбки, как на акварелях, были свои особенности. Переменчивые нюансы – блестящие или матовые, светлые или темные – говорили о ветре и погоде. Течения несли с собой тепло отдаленных побережий, а солнце на горизонте могло взойти как раскаленный остров и зайти как золотая Атлантида. Приливы и отливы соответствовали фазам старушки Луны, ведь, судя по всему, она оторвалась от Земли при столкновении с другим небесным телом и теперь, тоскуя, кружила вокруг нас. Вода до сих пор общалась с сухими лавовыми морями, хоть и на расстоянии.

Волны разговаривали и с ветрами. Порой волнение было настолько сильным, что подвесные столы в кают-компании раскачивались, как маятники, вместе с едой и посудой. Многие из-за этого теряли аппетит, и почти нетронутый бифштекс поднимали потом на мачту, где его охлаждали свежие ветры.

На берега волны приносили дары дальних стран. При высадке на один из островов я набрала на пляже гладких разноцветных камешков. Они поведали мне, как море миллионами лет билось о кручи и скалы и как песок шлифовал унесенные течениями каменные обломки. Точно таким же образом и самые острые стекляшки становились округлыми овалами света.