Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков

Некоторые особенности близких к земле барсуков вызывали у меня нежность. Линней относил их к медвежьим; позднее думали, что они в родстве со скунсами. Однако принадлежат барсуки к семейству куньих. Они не обладают проворством ласки и не ведут водный образ жизни, как выдры, но, если надо, могут и карабкаться, и плавать, хотя их мир – в земле. Их стихия – земля, как воздух – стихия птиц, а вода – стихия рыб. В их жилищах корни висят, словно рваная электропроводка, ибо главная их защита – темнота. Поскольку по мере того, как всюду расселялись мы, люди, дикие пространства сокращались, скрыться от нас становилось всё труднее, и всё большее число животных стало прятаться в темноте. Калифорнийские койоты, аляскинские бурые медведи, леопарды Габона и львы Танзании – все стали ночными животными, даже кенийские слоны, хотя они плохо видят в темноте. Ночь становится последним прибежищем дикой жизни.

В ночи таится пугающая загадочность. Когда опускается тьма, мы зажигаем лампы и запираем двери, отгораживаясь от того, что начинается снаружи. Глаза хищных животных горят среди теней и звуков, нам непонятных. Похожие на первобытных животных летучие мыши облетают сокрытые миры, а дышащие жабрами мокрицы выползают, чтобы превращать увядшее в почву. Все они чувствуют себя как дома в ночном мраке, которого мы бежим. Они – часть жизни, и рано или поздно можно с ними столкнуться.

Летним ночам присущ неуловимый лиризм. Когда земля остывает, виноградные улитки ползут к зеленым листьям или к своим сородичам, чтобы присоединиться к нежным брачным играм. В затихающих ветрах, обвевающих усики ночных мотыльков, сохраняются ароматы. Следом за сумерками бесшумно вылетают козодои; звучат трели соловьев. В такие ночи люди охотно выходят на воздух.

Садовник как раз закопал электрокабель, по которому под землей пойдет ток. Сама я со своими бумагами осталась в доме, чтобы не поддаться поэзии начала лета. Что-то во мне, пожалуй, откликалось на зов дикой жизни, ведь за пределами общественного гула мои чувства обострялись. Я писала и одновременно вроде бы слышала не то шум крыльев, не то негромкий шорох. Я подняла голову от бумаг. Что происходит там, снаружи?

Спокойный свет выгнал меня за порог, и на крыльце меня встретил абрикосовый месяц. Потом я заметила под ногами какое-то мерцание. Нагнулась – и на ладони оказалась самочка светлячка. Она как раз зажгла свой изумрудный фонарик, который послужит путеводной звездой самцу.

Луна и огонек светлячка… Вечер наполнился волшебством. Камни и те словно ожили, потому что один из них не спеша двигался за кустиками черники. Но это был не камень, а что-то наподобие маски африканского колдуна.

Я замерла – скорее от удивления, чем от испуга. Грань света и тьмы напоминала тот временной стык, когда ночные животные сменяют дневных. Там-то мы сейчас и находились, барсук и я.

Полосы на барсучьей морде одни трактуют как камуфляж, позволяющий слиться с природой, другие видят в них способ напугать, потому что покорный барсук прячет морду. Биологи различают с десяток положений барсучьего тела, знаменующих опасность, оборону, приглашение или враждебность. Но барсук передо мной не поднимался на задние лапы и не жался к земле, а спокойно смотрел на меня.

Право слово, замечательное существо. На барсуков нещадно охотились, однако многое об их жизни по-прежнему неизвестно, и двуцветный окрас отражает парадоксальность их натуры. Они одиночки, хотя живут сообща. Они боязливы, хотя храбро защищают себя и своих. Они ночные животные, хотя видят плохо, поэтому возле автострад часто находят их окровавленные останки. Но сейчас вечер со мной разделял живой барсук.

Смотреть друг другу в глаза – для диких животных это вызов, дерзость. Мы же смотрели друг на друга с нескрываемым удивлением. Наверно, в лунном свете я тоже была загадочным явлением, или моя поза показывала, что я не успела испугаться, а просто удивилась. Порой встречи возможны, только когда забываешь о контроле, и именно так вышло с нами обоими. Лишь когда я шевельнулась, барсук тихонько попятился в камни и черничник. Грузные текучие движения стали частью спектакля.

Вообще-то мы бы всё равно обязательно встретились. Ведь теперь я понимала, что тропинки в черничнике протоптали именно барсуки. Подчиняясь привычке, они держатся старых тропок, – мало того, одна из них вела к писательской хижине, а оттуда в подпол. Мы даже не подозревали, что делим тропинку: днем она наша, а ночью их.

Но как-то поздним вечером, когда я засиделась над своими записями, временнáя граница снова была нарушена. Я задумчиво шла от писательской хижины к дому, как вдруг прямо передо мной возникли два барсучонка. Их скрывал угол дома и черничник, так что и для них, и для меня встреча оказалась неожиданностью.