Шестнадцать способов защиты при осаде

Но Огуз рядом со мной плакал навзрыд. И это было странно. Огуз не плакал, когда упал и порезался до кости. Когда его поймали на воровстве и задали порку. Когда одну из его сестер унесла река и бедняжка утонула. Не то чтобы был Огуз черствым и бесчувственным, как я (по-видимому). Если кто-то пугался или расстраивался, он приходил на помощь — говоря самые правильные вещи в мире или вообще ничего не говоря, сильный, мудрый, надежный, хозяин любой ситуации и укротитель превратностей судьбы, казалось бы — непобедимый. Никогда не мог понять, почему кто-то вроде него решил водиться с кем-то вроде меня; но уж таков был Огуз, ему не требовалась причина, чтобы быть твоим другом, и он не просил ничего взамен — у него и так весь мир имелся в распоряжении.

И вот он наконец сломался. Вид его слез шокировал меня тогда, потряс до самых основ души. И, само собой разумеется, я не имел ни малейшего представления, что делать или говорить. Все, что я знал, — нужно, чтобы он перестал плакать, пока я не лишился всякой веры в жизнь. Как будто у меня на глазах плакал отец или сам Господь. И я сказал первое, что пришло мне в голову. Что-то вроде:

— Не волнуйся, все будет в порядке. Мы с тобой двое их всех стоим. И однажды они нам за все заплатят — вот увидишь.

Думаю, что сказал это потому, что Огуз в те дни казался мне ревностным борцом за честь и справедливость. Если кто-то наподдал тебе — ты должен будешь наподдать ему в ответ, дабы не нарушилось природное равновесие; всё в таком духе. И когда Огуз пару раз поквитался с обидчиками, никто больше не связывался с ним, и он уяснил урок. Не то чтобы я хоть на минуту сомневался в нем.

И после моих слов плакать Огуз перестал, но стал совсем тихим, на самого себя не похожим. На следующий день или, может быть, через пару суток после того разговора он вдруг споткнулся и упал, а когда его заставили встать и вернуться в строй, в руке у него я краем глаза приметил раздавленный гриб.

— Это же ядовитая поганка, Огуз, — шепотом предупредил я его. — Ее нельзя есть.

Глядя прямо перед собой, он прошипел в ответ:

— Сам знаю.

На следующий день, когда пришла наша очередь приносить охранникам еду, я увидел — хоть и не поручусь, что так оно и было, — как Огуз тайком бросил что-то в одну из чаш, и в ту ночь один из охранников разбудил нас своими дикими криками — и к утру был мертв.

Я ничего никому не сказал, ясное дело. Но когда мимо нас пронесли тело, он слегка подтолкнул меня локтем и бросил:

— Спасибо.

И я сделал вид, что ничего не расслышал.

— А, вот ты о чем, — произнес я, вернувшись в здесь-и-сейчас. — К чему ты клонишь?

— Я часто вспоминал тот случай, — сказал он, протягивая мне тарелку с медовыми коврижками; мои любимые. — Даже много лет спустя, в Лепсисе. И со временем я понял, что шердены ни в чем не виноваты. С таким же успехом в грехах лучника можно винить стрелу. Я вспоминал, что ты сказал мне: «Однажды они за все заплатят», — и то, как после твоих слов у меня вдруг появились силы жить, побеждать… — Он улыбался совсем как отец. — Знаешь это выражение: «Пусть победит сильнейший»? Это же чушь, если подумать. Тот, кто сумел победить, — он и есть сильнейший по определению. Все просто. Если ты меня победишь — значит, ты лучше. А если наоборот — наоборот. Той ночью, в дороге, я доказал это. Я был всего лишь ребенком, которого били ногами, без оружия да в кандалах, но я все равно победил того ублюдка — доказав, что лучше него. Именно это ты имел в виду, когда говорил: «Мы с тобой двое их всех стоим». Это правда, Орхан, так оно и было, так оно и есть.

— Вообще-то… — начал было я, но он не слушал.

— Потом, — продолжал он, — когда я хорошо устроился в Лепсисе — услышал о тебе. Ты был только что произведен в капитаны и придумал какое-то хитроумное устройство для протяжки понтонных мостов. Один торгаш пронюхал об этом, принес идею в Лепсис и попытался продать ее нескольким знакомым мне людям. Он рассказал, что самый юный имперский капитан инженерных войск — млеколицый! Вот на что способен человек, если ему не занимать решимости. И я помню, как подумал — Орхану было бы так стыдно за меня, увидь он меня сейчас, в уюте и спокойствии, со звонкой монетой в кармане, не занимаюсь, чем надо. В тот вечер я пообщался с кое-какими людьми… и мы все решили. — Он сиял. — И вот мы здесь, ты и я, и вот-вот все случится. Скажи, что может быть прекраснее?

Я сделал глубокий вдох. Он был — и оставался — моим самым старым другом, и я не думаю, что кто-либо когда-либо знал меня лучше.

— Огуз, — произнес я, — я на другой стороне.

Он рассмеялся, будто хорошую шутку услыхал.