Шестой остров

Все смешалось в моем уме, падре. Мне чудится, что везде одно и то же. По существу, единственная константа per orbem terrarum ² — это любовь к высшему божеству. Разнятся лишь формы, как разнятся расы и языки.

Да что говорить, падре! И к чему дальше таиться? Я самый обыкновенный деист. Я уже никогда не смогу снова стать католиком.

Аминь, и да пребудет с Вами Господь!

Бернардо.

Р. S. Мой уэльский поэт оказался коммунистом-утопистом. Говорит, что он бы этим слепым мусульманам вставил обратно глаза, посадил бы их в клетку и повез по свету, чтобы они поглядели на красоты, от которых отреклись. Видимо, ему невдомек, что слепые эти не так глупы. Что им все красоты мира, когда у них в кармане их бурнуса вечность! Недалекий мой уэльсец не знает, что слепых этих в мусульманском раю ждет любовь гурий и блаженный экстатический покой на берегах- рек, текущих молоком и медом.

А Вы, падре, как думаете, в ком больше дикарства — в уэльсце, в александрийских слепых или в нас, не способных ни на веру уэльсца, ни на веру слепых? Прошу не забыть ответить мне на этот вопрос.

ДЕСЯТАЯ ХОРНАДА

Бежав из Ла-Абаны в День Всех Святых в году одна тысяча шестьсот двадцать втором, я девять месяцев провел в странствиях, побывал на Эспаньоле, в Картахене-де-лас-Индиас, в Тьерра-Фирме, в Сан-Хуане-де-Улуа ⁸⁶ и в Мехико, где наконец снова раздобыл грамоты благодаря хлопотам некой дамы, весьма ко мне благоволившей и пользовавшейся изрядным влиянием при дворе вице-короля Новой Испании, каковой пост тогда занимал граф де Хельвес; на службу к нему я и поступил в качестве лейтенанта в году одна тысяча шестьсот двадцать четвертом, незадолго до знаменитой его ссоры с архиепископом доном Алонсо де Серна. И о ту пору я выказал неколебимую верность своему покровителю, приняв участие в осаде архиепископа в Гваделупе,

предместье Мехико; не помогли ему ни алтарь, ни священническое облачение, ни митра, ни архиепископский крест в одной руке и дарохранительница в другой — со всеми этими причиндалами мы его схватили и заточили в тюрьму как государственного преступника и возмутителя общественного спокойствия. Зато потом, когда взбунтовалась чернь, на нас, охранявших дворец, посыпался град камней, и один, да пребольшой, угодив мне в лицо, едва не раздробил скулу и свалил меня наземь. Тут-то начали мужланы охаживать меня дубинками, все ребра пересчитали, и никто не мог прийти мне на помощь, вызволить меня из лап этой сволочи; навалилась на меня целая куча, колошматили, дубасили изо всех сил, живого места не оставили. Чувствуя, что погибаю, я уже прощался с жизнью, однако небу было угодно оставить меня среди живых, и, когда до вице-короля дошла весть о том, сколь храбро я защищал

его дворец, он пожаловал мне место командира гвардии — мне предстояло сменить некоего Тироля, который, перетрусив при виде разъяренной толпы, попросту сбежал, освободив таким образом свою должность. А на следующий год, во время другого мятежа, я, усмиряя толпу бунтовщиков, лишился передних зубов, и вся нижняя челюсть осталась с тех пор у меня скособоченной. Много ран получил я тогда, хворал тяжко, и пришлось несколько дней провести в лазарете, где некий лекарь, недавно прибывший с Кубы, осматри

вая мои раны, узнал меня и поспешил донести властям, что я, мол, не кто иной, как опасный преступник и предатель Эрнан Диас Мальдонадо; едва я опамятовался, меня без долгих слов схватили служители инквизиции, сколько я ни божился, что я вовсе не тот, о ком говорит лекарь. Он же столь яростно настаивал и требовал моего ареста, что, хотя никаких иных доказательств, кроме его слов, не было, отстоять меня не удалось, и служители инквизиции порешили отправить меня в кандалах на Кубу, дабы тамошние их коллеги сами рассудили, как со мною поступить. И вот, как было сказано в предыдущей хорнаде, меня повезли на торговом фрегате, закованным в кандалы и цепи, и я уж совсем пал Духом.

Стоял месяц ноябрь двадцать пятого года; ваша милость, разумеется, помнит, что в эту пору голландский Флот, прекратив осаду дона Хуана де Аро в Пуэрто-гико, подошел к острову Пинос, и четырнадцать кораб-

лей под началом корсара Баодайно Энрико — а на их языке он звался Бовдойн Хендрик — стали на якорь у упомянутого острова, дабы подкараулить испанский флот с грузом серебра, который, выйдя из гавани Веракрус, должен был, как обычно, зайти в Ла-Абану. И лишь только Баодайно сообщили, что в этих водах появился наш фрегат, он приказал его захватить; были спешно отправлены два сторожевых суденышка, каковые они на своем наречии именуют «яхтами», оба вооруженные пушками, и фрегат они захватили, не встретив никакого сопротивления.