Шествие динозавров

— Его не было. И ничего не было, — Ратмир поднимает одну из фотографий — я стискиваю зубы, готовясь ещё раз снести эту муку. Но там ничего нет, чистая белая бумага. — Наведённая галлюцинация. Фантоматика. Я тебе рассказывал…

— Стало быть, Маришка и этот… мне привиделись?

— Какая Маришка? — Ратмир морщит лоб, трудно соображая. Явно лукавит. — Жена, что ли, твоя? Ах вот, стало быть, что тебе досталось…

«Прости, Маришка… — мысленно твержу я, будто молитву. — Прости меня, грязного гада, паскудного, похотливого. За то, что свои грехи удумал на тебя перенести. За то, что сразу поверил гнусному видению, не воспротивился. За то, что сам грешу невозбранно и наглость имею тебя в том же подозревать, совесть свою продажную этими подозрениями баюкать. Прости, Маришка, прости…»

Апостол садится, приваливается к стенке, крутит головой.

— Мудак ты, Ратмир, — говорит он, заметно шепелявя разбитыми губами. — Не нужно было останавливать. Он крови боится. А ему придётся много кровушки пролить. Нельзя, чтобы боялся.

— Он утратил самоконтроль!

— Ни хрена он не утратил! Иначе ты валялся бы рядом со мной, и у нас обоих были бы охрененные проблемы со здоровьем.

— Он бы тебя убил, придурок!

— Вот и нужно было, чтобы убил…

Лицо Апостола, перечёркнутое широкой ссадиной от первого моего удара, непроницаемо, но сквозь эту маску явственно проступает глубокое удовлетворение.

— Ладно, хоть один барьер мы ему порушили, — урчит он себе под нос. — Добрый будет бодигард. Правильно, что меня под него подложили, иной бы не уберёгся, иного бы он затоптал… Но на детках он ломается. За пацаненочка глотку порвёт. Здесь его слабинка, могут подловить. Запомни это, Ратмир.

— Барьер, — повторяю я. — Что ещё за барьер?

— Обыкновенный, — поясняет Ратмир. — Психологический. Ты не мог ударить человека. А там, на месте, ты обязан делать это не задумываясь. Безо всяких там рефлексий. Увидел морду — дай в морду. Увидел врага — убей врага. Это твоя работа, Славик. Ты превозмог самого себя — дальше будет проще…

— Барьер?! — я уже хриплю от злости. — Работа?! В задницу эту вашу работу, кудесники хреновы!

И ухожу, не оглядываясь. Подальше от них — куда глаза глядят. В парк, в кафе, в бассейн. К чёрту на рога. И при этом каждую секунду ощущаю их сволочную правоту: я и вправду стал другим. Я хотел убить Апостола. Хотел и мог. И убил бы, не вмешайся Ратмир. Раньше со мной такого не бывало, да и быть не могло. Я прежний оправдывал своё слабодушие образованностью и гуманизмом. Христос терпел и нам велел. Тебе в рожу — хук слева, а ты стой жди, чтобы и справа тоже… для симметрии. На словах-то я был крут и агрессивен: сжечь… расстрелять… сгноить… Но я скорее сбежал бы, чем ударил живого человека собственным хрупким кулачишком, да ещё по лицу. Проверено на практике. Почему? Неужели потому только, что я не умел убивать? А теперь, стало быть, меня научили…

Не от них я сейчас ухожу — от себя…

Глава тридцать первая

Наш путь лежал какими-то немыслимыми задворками, о существовании которых я доселе попросту не подозревал, хотя и пребывал в уверенности, что по крайней мере в столице-то не заплутаю. Иногда мы спускались в канавы самого подозрительного вида, где ещё недавно бурлили потоки нечистот и могли водиться приблудные вауу. Из канав так же непредсказуемо ныряли в непролазный на первый взгляд кустарник, по концентрации шипов на единицу пространства напоминавший колючую проволоку вокруг какой-нибудь запретной зоны… дачи первого секретаря обкома. Проводница моя, однако же, ухитрялась находить в этой «линии Маннергейма»[81] вполне безопасную тропку, и если я всё же оставлял на железных крючковатых остриях клочья накидки и собственной шкуры, то главным образом по своей небрежности.

Справедливости ради нужно отметить, что я мог бы избегнуть ущерба. Я тоже умел передвигаться бесшумно и бесследно, как тень. Но, паучья кровь, передвигаться, а не нестись во весь опор!..

— Куда мы идём? — спрашивал я шёпотом каждые полчаса.

— Сейчас, сейчас… — отмахивалась Оанууг, не выпуская моей руки, и я умолкал, послушно и тупо следуя за ней, будто слон за погонщиком.

Где-то совсем рядом слышалось едва различимое шуршание, как если бы кто-то двигался параллельно нам и, возможно, даже сопровождал нас. Что же до меня, то я производил шуму никак не меньше упомянутого слона. Я и не стремился особенно скрывать своё присутствие. Во всяком случае, никто от меня ничего такого не требовал…

Город кончился, и мы, не покидая кустарников и канав, без перехода очутились в чистом поле, а неподалёку маячили горы, мохнатые и крутоверхие, а над ними, как мать над малютками-близняшками, смутным призраком вставала чудовищная громада пика Аонлдилурллуа, всё ещё облитая лучами заходящего солнца, зелёная с грязно-белыми языками ледников. Каменные клыки торчали из травы, словно авангардистские статуи — безликие, бестелые, но всем своим обликом излучавшие невнятную угрозу каждому, кто посягнёт на их покой. Оанууг лёгкой тенью скользила между истуканов, они были просто вехами на её пути.