Широкий угол

– Нормально, – сказал я, не понимая, интересуется он из вежливости или же имеет в виду что‐то конкретное.

Когда я уже выходил из кабинета, он добавил:

– Не нравится мне вся эта ситуация, – и я оставил его сидеть в кабинете, гладить свою длинную бороду да обдумывать «ситуацию» с Карми. Ситуацию, которая всего через несколько недель привела к взрыву, потрясшему всех.

Мы с Карми долго об этом говорили. Хоть мне и трудно было понять, что он гей («То есть женщины тебе совсем не нравятся? Вообще ни капельки?» – спросил я его как‐то вечером в пятидесятый раз, и он ответил мне утомленным: «Нет, я же уже говорил»), я решил, что просто быть рядом важнее, чем понимать происходящее. Его регулярные ночные приступы начали случаться и днем. Он нередко отказывался от еды, заставляя маму волноваться, а иногда говорил, что не пойдет в школу. Родители не знали, что с ним делать, учитывая, что, когда Карми появился у нас, – а с тех пор еще и года не прошло – он казался идеальным ребенком, и они были уверены, что им никогда, никогда не придется повышать на него голос. В голове у него творился сущий ад, а я мог видеть лишь отголоски тех бурь, что сотрясали его сознание. Он постоянно думал, что с ним будет дальше, хотел забыть о своей гомосексуальности, скрыть ее ото всех и зажить нормальной жизнью, но потом у него опять начинались панические атаки, и он понимал, что ни о какой нормальной жизни нечего и мечтать.

Позвонили из школы, сообщили, что Карми слишком много пропускает и похудел. Попросили моих родителей как можно скорее принять меры против этой неожиданной перемены в Карми Таубе, который еще совсем недавно был первым учеником в классе, которого все обожали.

Родители посоветовались с раввином, тот заставил их переговорить с мистером Таубом, который обвинил их во всем и пригрозил лишить их опеки и вернуть сына домой. Услышав отцовские угрозы, Карми так перепугался, что почти перестал спускаться к ужину, и щеки у него совсем запали. Но гораздо ужаснее его истощенного вида был взгляд, в котором совсем не осталось жизни.

Когда Карми открыл мне свою тайну, я решил, что теперь‐то ему станет полегче, но ошибся. Он достиг вершины, исчерпал всю энергию и сорвался вниз – и казалось, этого свободного падения не остановить.

– Ты сам себе могилу роешь, – сказал я ему как‐то вечером, так и не сумев уговорить спуститься к ужину. – Чем дольше ты себя так ведешь, тем больше моих родителей будут обвинять, что они о тебе не заботятся.

– Тебе легко говорить, – промычал он, лежа на животе и зарывшись лицом в подушку. – Это дерьмо не с тобой происходит.

– А вот еще как со мной. Родители в отчаянии, твой отец превращает нашу жизнь в ад, а ты только и подкидываешь ему поводы так себя вести. Выглядит так, будто тебе хочется к нему вернуться.

– Ни за что.

– А помнишь, что я тебе несколько месяцев назад говорил? Что надо держаться от него подальше. А сейчас ты просто даешь ему шанс вернуться в твою жизнь.

Карми оторвал голову от подушки и посмотрел на меня:

– Мне плохо, понимаешь? Плевать я хотел, что там говорят твои родители, мой отец, раввин и вся община. Мне плохо.

– Так дай тебе помочь!

– Да ничем ты мне не поможешь! Через пару месяцев тебя примут в университет в Нью-Йорке, и вскоре ты обо мне и думать забудешь. А я так и застряну тут, взаперти, со своими проблемами, и все будут тянуть меня каждый в свою сторону.

Карми был прав.

Адам написал длинную записку с извинениями и кинул ее мне на парту на уроке математики. Мое приключение со школой Нахманида близилось к концу, и я без колебаний согласился снова дружить, посчитав, что мне пригодится друг, с которым можно будет начать долгожданную жизнь в Нью-Йорке.

Ожидая ответа из университетов, в которые я подал документы, я жил с омерзительным чувством собственного бессилия. Я прекрасно понимал, что на этом этапе не могу ничего сделать для своего будущего – только ждать. Я и ждал. И все мои одноклассники тоже ждали – затаив дыхание, придавленные грузом родительских амбиций. Это коллективное ожидание было способно зарядить энергией или сожрать ее остатки, воодушевить или подавить. Оно могло обернуться праздником или трауром, криками радости или воплями гнева и отчаяния. Но, в отличие от остальных, я не мог проявлять свои эмоции дома: я не знал, чья реакция меня больше страшит – родителей, уверенных, что я еду в Цфат, или Карми, которого мысли о моем отъезде приводили в ужас. Поэтому я молчал и в напряжении ждал ответа из университетов, размышляя, что же делать, если меня примут.