Широкий угол

– Это что еще за игры? – и поскольку я молчал, добавил жалкое: – Ну?!

– Такие, в которых ходы делаю я.

– Очень умным себя считаешь? У нас с матерью и так из‐за тебя неприятностей выше крыши, тебе не кажется? Сначала эта история со школой, потом Нью-Йорк. В общине только и разговоров, что о тебе, да еще о нас и о Карми. Я не собираюсь больше это терпеть. Ты должен вести себя благоразумно!

– А что говорят‐то? Что Карми из‐за меня вены порезал? Так это он из‐за вас, а не из‐за меня. Я‐то единственный попытался ему помочь, а вы только…

– Не смей так с отцом разговаривать! – вмешалась мама, испуганно переводя взгляд с отца на меня и обратно.

– Ты, парень, меня послушай. Хочешь в Нью-Йорк ехать – езжай. Но на нас не рассчитывай. Вообще. Ясно?

– А я и не рассчитываю – точно так же, как Карми на своего отца рассчитывать не может! Вы ни хрена не понимаете, что произошло, а все равно пытаетесь порядки тут наводить.

– Не смей так выражаться, – сказала мама.

– Да пусть выражается как хочет, его уже не исправишь. Может, мистер Тауб не так уж ошибается, когда говорит, что ты плохо влияешь на его сына. Может, нам вообще не стоило брать Карми к себе.

– Может, вам вообще не стоило быть ограниченными и тупыми! – поправил его я. – Карми в ловушке.

– Это ты в ловушке, Эзра, и сам этого не понимаешь.

Я чувствовал, как ярость толчками поднимается к голове, словно перевернутый водопад. Было видно, как у отца пульсирует вена на шее, а мамины глаза блестят и из них вот-вот польются реки слез. Теперь мне хотелось, чтобы они узнали. Хотелось, чтобы они поняли. Хотелось, чтобы они увидели, насколько абсурден выбранный ими мир – мир, в котором они заставили меня расти.

– Ничего вы не знаете! – взорвался я наконец и завопил во все горло, и уже не у мамы, а у меня хлынули из глаз реки слез. – У Карми есть страшная тайна, и мистер Тауб о ней знает и хочет его уничтожить! Карми – гей!

И мама и отец застыли, не произнося ни звука. Казалось, они не могут решить, отвечать им на мои слова или дождаться продолжения. Но я молчал, и отец сделал над собой усилие и заговорил. Мы стояли, не спуская друг с друга глаз, задыхаясь от крика. В ушах звенела боль от высказанной правды.

– Как ты сказал?! Чтоб я больше этого не слышал.

– Чего «этого»?

– Этого слова.

– Оно не неприличное.

– Ты не должен его произносить. Оно означает нечто отвратительное, противное Богу.

– Бог создал геев, так почему мне нельзя о них говорить?

– Может, хватит уже?

Мама стояла в стороне и молчала. Но между мной и отцом в открытую бушевала война.

– Гей, гей, гей…

– Замолчи! – рявкнул он. Хватит. Карми не гей.

– Ты сам это сказал! Сказал это слово!

– Карми не такой.

– Он мне сам сказал. Вот почему ему так плохо – здесь невозможно быть таким, как он! Тут даже и слово «гей» сказать нельзя. А это все равно что имя Карми вслух не произносить. Все равно что делать вид, что самого Карми не существует!

Я убежал к себе наверх, споткнулся, упал, поднялся и захлопнул дверь. Сердце колотилось как бешеное, я не мог поверить, что все это случилось на самом деле.

Несколько недель мы не разговаривали. Отец с мамой проиграли мистеру Таубу в суде, и все родительские права вернули ему. Сам же Карми в школе не появлялся: с того дня, как мы отвезли его в больницу, его так никто и не видел. Заговорили мы друг с другом после того, как по общине разлетелась новость об исчезновении Карми. Первой об этом узнала миссис Фишер: она принесла Таубам еды и застала отца Карми в гостиной, сидящим с пустым взглядом. Карми не было и следа. Расспросив мистера Тауба, миссис Фишер узнала, что Карми уже неделю как ушел и не вернулся. Мы ждали, что мистер Тауб что‐нибудь да сделает – заявит в полицию, попросит помощи у общины, – но он бездействовал. Все сидел в кресле и смотрел в никуда. Мои родители, которые больше не отвечали за Карми, остерегались вмешиваться в ситуацию, как вмешалась в нее миссис Фишер. Они уже обожглись и не собирались заново раздувать едва потухший пожар. Я тоже просто наблюдал.

Наблюдал, как община засуетилась и тут же погрузилась обратно в сон. Наблюдал, как мистер Тауб худеет и губит себя день за днем, не пытаясь разыскать пропавшего сына. Наблюдал, как родители виновато и бессильно переглядываются, ни слова не говоря.

Как‐то вечером нас навестил раввин Хирш. Он переговорил с родителями, сказал, что последние месяцы для всех оказались непростыми, но пора двигаться дальше. Он смотрел только на родителей, а на меня – нет. Как будто делал вид, что меня не существует. А потом наконец поднял на меня взгляд и добавил:

– Пусть эта скверная история будет уроком для всех нас, – и поглядел мне прямо в глаза, будто желая сказать что‐то очень конкретное. Затем он отвернулся от меня, попрощался и ушел.