Шишкин

…Возьмите же все золото,
Все почести назад;
Мне родину, мне милую,
Мне милой дайте взгляд!

На этой же выставке экспонировалась и другая, не менее сильная по настроению и воздействию картина II. И. Шишкина «Полесье». Она не сохранилась, к сожалению, полностью до наших дней. Лишь правую часть картины можно увидеть в Киевском музее русского искусства, да фрагмент ее хранится в одном из частных собраний. Но общее впечатление от утраченного можно получить, ознакомившись с авторским повторением (меньшим по размерам), великолепно исполненным для одного из почитателей таланта И, И. Шишкина. Картина хранится в Москве, в частной коллекции.

Дорога, теряющаяся в бескрайних просторах. Нескончаемая, таинственная, невольно влекущая за собой.

И дремучий лес близ нее, словно верный страж ее.

Куда идешь ты, Русь?

Затаив дыхание, смотрит зритель на картину «Перед грозой», написанную Иваном Ивановичем в следующем, 1884 году. Не знающие работ Шишкина вряд ли назовут его фамилию, увидев картину, настолько неожиданна она.

Словно детское чувство тревоги от первых раскатов грома и низких туч, тенью бегущих по земле, порыва холодного ветра и волнующего шелеста листьев передает художник. Он будто бы вновь обращается мыслями в прошлое, в детство. Не о том ли говорят картины «Ручей в березовом лесу» и «Лесные дали», написанные на елабужском материале? Он уходит в прошлое, к чистому, к Богу. Ему, словно бы при молитве, нужно уединение. Что-то важное нужно вызвать в самом себе, вернуться к этому важному.

На одном из холстов в это же время появляется сосновый лес, написанный, по-видимому, во время поездки в Елабугу. Вглядываешься в работу, и словно смутная догадка пронизывает сознание — не прообраз ли это «Афонасовской корабельной рощи близ Елабуги», которую он закончит в 1898 году? Не есть ли это попытка, теперь уже мастера, передать то яркое детское впечатление от природы, которое хранилось в памяти, не есть ли это первая попытка сказать о своем, проникновенно-личном видении Бога? И не шел ли он к «Афонасовской корабельной роще близ Елабуги», в которой наиболее полно выразил детские ощущения, образ, хранимый с детства, через «Сосны, освещенные солнцем. Сестрорецк» и «Утро в сосновом лесу»?

Он заговаривает о главном, возвратившись к нему. Почему?

И невольно вспоминается евангельская притча о блудном сыне, а особенно концовка ее, когда старший сын, рассерженный на отца за теплый прием, оказанный сыну младшему, распутному, расточившему имение свое с блудницами и воротившемуся в дом, услышал от отца: «Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое — твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

Не о заблудших ли душах думалось Ивану Ивановичу в пору работы над этими картинами?

Сколько их было в среде интеллигенции, людей, отходящих или уже отошедших от веры под влиянием сложных обстоятельств, идей, неустанно проповедуемых либеральной печатью, живущей исключительно позаимствованными с Запада теориями. И сколько людей, ослепленных этими идеями, не сразу могли осознать, как подтачивали они корни самобытного миросозерцания русского общества.

«Прежде всего она (либеральная печать. — Л. А.), — писал «Русский вестник», — стремится вытравить из него сознание племенного различия. Несть, мол, ни эллин, ни иудей, ни русский — или, еще лучше: существуют и эллины, и иудеи, но не должно существовать русского. Русский тогда только приобретет право плодиться и заселять родную землю, когда утратит все черты национального своеобразия и обратится в некоторого рода амальгаму — из немца, француза, англичанина — то есть безличного «европейца».

Успех или неуспех этого первого пункта либеральной пропаганды решает участь остальных. Пока человек дорожит хоть какой-нибудь особенностью своего племени — у него есть «зацепка». Зацепка сорвется и, «без руля и без ветрил», он может стать игралищем любой теории. Главное — вытравить из разумного существа любовь к отечеству — и физическую, и нравственную, и политическую. Еще физическую добрые либералы-западники согласны терпеть до поры до времени, но любовь нравственная… Нет для них «жупела» страшнее этой любви! Впрочем, послушаем дальше мнение современника, под которым мог бы расписаться и сам Иван Иванович: