Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Бисмарк прилагал огромные усилия, чтобы умерить аппетиты Вильгельма I и прусского генштаба: помешал взять Вену, не допустил надуманной «превентивной войны» с Россией, критиковал колониальную политику, – однако помешать урвать у Франции такие лакомые и якобы немецкие Эльзас и Лотарингию даже ему оказалось не под силу. Что привело известно к чему в 1914 году и так далее, и в чем совершенно неповинным Бисмарка признать никак нельзя.

Уже будучи в отставке, с головой уйдя в свои «Мысли и воспоминания», он предчувствовал это: «Через двадцать лет после смерти Фридриха Великого была Йена [где Наполеон в 1806 году ликвидировал Священную Римскую Империю]; через двадцать лет после моей кончины [то есть в 1918 году!] снова настанет крах, если и впредь будут править таким образом». Его терзали сомнения: «Может статься, Германии суждено Богом еще раз прийти в упадок и затем снова подняться на вершину славы, на новой республиканской основе, но нас это уже не касается». Как в воду глядел.

Человек лично порядочный (чего нельзя сказать о проводимой им политике, где достаточно было интриг, шантажа, тайной дипломатии и даже подкупа), Бисмарк числил на своей совести 80 тысяч жизней немецких солдат, погибших в трех «маленьких победоносных войнах». На другой чаше весов лежала созданная его усилиями объединенная Германия с сорока миллионами населения – пятая великая сила на европейской политической арене, слегка опоздавшая и пожелавшая стать первой и единственной.

А дальше произошло испытание судьбы и суд Истории, страшнее которого только Суд Божий, наверное.

Чехов: Ich sterbe

Зачем и отчего?

За четыре месяца до собственной смерти Чехов спрашивал в письме жену о враче, лечившем ее после выкидыша двумя годами ранее: «Зачем же он умер и отчего?» (1.03.1904).

«Отчего» может ответить и медик, а вот «зачем»?!

Так и смерть Чехова плотно заслонена от нас ответом на вопрос «отчего» – но вот «зачем» отдал богу душу наш классик и эталон русского интеллигента в возрасте сорока четырех лет, кто ответит?

И уж если он сам задавался подобным вопросом (как то и подобает писателю), почему бы и читателям не задать его себе? В противном случае все наше чтение любимых писателей – «мимо кассы», занятие если не притворное, то пустейшее – род душевной неги и умственных почесываний. Поэтому, вооружившись заповеданными Антоном Павловичем здравым смыслом и тактом, попытаемся охватить мысленным взглядом ломаную линию его жизни на всем ее протяжении.

Существует, и не без оснований, мнение, что все писатели несколько «не в себе», в особенности же русские. В расхожих противопоставлениях – вроде: аполлоническое и дионисийское начала искусств, классический и романтический типы художников – русским авторам достаются преимущественно определения второго вида. Причем для русского уха лестно звучит утверждение Платона, что творения здравомысленных затмятся творениями неистовых. В отечественной мыслительной деятельности столь авторитетный культуролог, как Аверинцев, усматривает некий прискорбный перекос в пользу бинарного (как у Платона и в «восточной» традиции), а не тернарного (как у Аристотеля и в «западной» традиции) способа мышления – и в целом мировидения. Дикарская страстность русских людей, их склонность к спонтанности, отрыву и улёту, легкость переходов от одной крайности к другой – одна из определяющих черт нашего исторического бытия. Очень похоже на раскачивание маятника ходиков в попытке познать сенсорно и механически пределы вселенской ночи (бескрайним терпением оттого, в виде гири, обеспечиваются и уравновешиваются у нас смятение душ и метания духа).