Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Его отец, потомственный дворянин, служил лесничим на Кавказе и умер от заражения крови, нечаянно уколовшись ржавой шпилькой (не отсюда ли у будущего поэта развилась маниакальная чистоплотность, на грани патологической брезгливости, и игромания, вплоть до русской рулетки?). Отбившийся от рук единственный сын вдовы Владимир учился по квоте для малоимущих в гимназиях Кутаиси и Москвы. Старшие сестры работали на фабрике. Владимир связался с эсдеками и уже в подростковом возрасте был дважды арестован и находился под следствием. Гимназия давала очень серьезное и разностороннее образование тем, кто хотел учиться, но это был не тот случай. Настоящая полноценная жизнь началась для Маяковского с поступлением в московское Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь он нашел друзей, первых русских футуристов, приобрел профессию, достаточно независимую и способную прокормить, и в девятнадцать лет начал писать стихи.

Но кто тогда и позже не писал стихов в таком возрасте и таком положении? Вот как характеризовал эту распространенную «болезнь стихов» в очерке «Армия поэтов» поэт Осип Мандельштам: «Стихотворцев в Москву и Петербург шлет Сибирь, шлет Ташкент, даже Бухара и Хорезм. Всем этим людям кажется, что нельзя ехать в Москву с голыми руками, и они вооружаются чем могут – стихами. Стихи везут вместо денег, вместо белья, вместо рекомендаций, как средство завязать сношения с людьми, как способ завоевать жизнь… Слова безразличны – это вечное “я живу, я хочу, мне больно”.

А вот как выглядел Маяковский в те годы по свидетельству его друга и соратника Виктора Шкловского: «В Училище живописи, ваяния и зодчества ходил человек худой, широкоплечий. Очень молодой. С измученным лицом мастерового, с черными погубленными зубами, с плоской грудью, с широкими плечами. Волосы черные, отброшены назад. Черная, широкая, из бумажного бархата блуза. Черный, вероятно, художнический галстук… Имя его было Владимир Маяковский».

По заключению хорошо знавших его людей, Маяковский сумел образовать себя и разбирался лишь в двух областях – рисовании и стихотворстве. Но он научился дружить с людьми умными и талантливыми, а главное, у него обнаружился собственный, громогласный, ни на кого не похожий поэтический голос, сделавший его тараном новейшего художественного направления – русского футуризма. Сперва Маяковский сменил черную блузу художника на эстрадную желтую кофту футуриста, затем перебрался в пиджак, починил зубы, постригся, поселился в Петербурге, оброс связями, начал зарабатывать. На первый взгляд, казалось бы, картина постепенной благополучной социализации, встраивания в общество. Но она обманчива – стихи кричат о другом, и Маяковскому нужно нечто другое.

Благополучия в том разодранном внутренними напряжениями и уже воюющем мире не было и в помине. Не стоит труда доказывать неизбежность и подготовленность социального взрыва в России. Полезно помнить, что Петербург был переименован в Петроград до всяких большевиков, и продразверстка с комиссарами не ими была введена еще в годы Первой мировой войны, а на армейских складах пылились и ждали своего часа сотни тысяч остроконечных колпаков с ушами, специально изготовленных для похода на Константинополь и напоминавших шлемы древнерусских витязей, – оставалось только нашить на них красные звезды и назвать буденовками.

Полусироте Маяковскому, карабкавшемуся из нужды и безвестности к славе, недоставало в том жестоком и холодном мире любви и тепла. Он остро ощущал, что в нем для него не предусмотрено места. Отсюда его солидарность и «хорошее отношение» к рабочей скотине и уподобление себя бездомному псу не только в стихах, но даже в любовных письмах (в которых он, уже даже выскочив «из грязи в князи», подписывался до конца жизни «Щен» и пририсовывал собачонку). Вычтите из его поэзии любовное помешательство и горячечную просьбу об осуществленном на земле рае когда-то в далеком будущем – и что останется? Одна подростковая мегаломания, да песни ненависти к Создателю и проклятия мирозданию.