Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Из Индии Киплинг уехал навсегда и больше в нее не вернулся – в жизни, но не в творчестве. Индия была для него родным домом, неумирающей любовью, синонимом жизни и смерти, – и он махом отсек ее! – тогда как весь остальной мир был для Киплинга чужбиной, даже старая добрая Англия (а может, именно она). Метрополия вскоре дала ему все, чего он так страстно желал: всемирную славу, богатство и власть над людьми (эту жалкую замену любви). Герберт Уэллс, сам сделавшийся кумиром читающей публики в первой трети XX века, вспоминал: «Пожалуй, никто еще не был столь исступленно вознесен поначалу, а затем, с собственной помощью, так неумолимо низвергнут. Но в середине 90-х годов позапрошлого века этот небольшого роста человек в очках, с усами и массивным подбородком, энергично жестикулирующий, с мальчишеским энтузиазмом что-то выкрикивающий и призывающий действовать силой, лирически упивающийся цветами, красками и ароматами Империи, совершивший удивительное открытие в литературе различных механизмов, всевозможных отбросов, нижних чинов, инженерии и жаргона в качестве поэтического языка, сделался почти общенациональным символом. Он поразительно подчинил нас себе, он вбил нам в головы звенящие и неотступные строки, заставил многих – и меня самого в их числе, хотя и безуспешно, – подражать себе, он дал особую окраску нашему повседневному языку». Это признание позволяет представить себе силу чар и размер славы Киплинга после переселения в метрополию. Хотя коренные британцы всегда относились к нему как к чужаку и выскочке и даже хуже – как к англоиндусу (бытовало тогда такое словечко), то есть отчасти варвару. Занявший место «главного национального поэта» после смерти Альфреда Теннисона (сочинившего девиз наших комсомольцев: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»), Киплинг поначалу и сам желал бы славу в метрополии стяжать, но поселиться в каком-то другом месте. Спонтанная попытка осесть в Северной Америке, где он даже успел жениться, не удалась. Вермонтцы дичились чудаковатого соседа, катающегося, будто мальчишка, на велосипеде, но всегда переодевающегося к обеду. С женой он расстался, дочка умерла, родственники жены замучили исками. В Южной Африке тоже не получилось – купленный там дом Киплинг оставил за собой в качестве летней резиденции. В самом центре Лондона у него была квартира, но не было жизни, поэтому он купил себе загородный дом в Южной Англии и превратил его, в полном соответствии с английской традицией, в мрачную крепость, в которой остановилось время. В среде благонамеренных и верноподданных британцев его авторитет оставался непререкаемым. Офицерство стремилось подражать доблестным и брутальным героям его солдатских и моряцких рассказов и песен, дети обожали его сказки, но культурная элита поначалу охладела к нему, после англо-бурской войны и таких стихотворений как «Бремя белых», отвернулась, а с началом Первой мировой войны принялась топтать. И имела на то полное право. На фронте погиб сын Киплинга (тоже карма), что ничуть не умерило патриотический пыл и не приглушило воинственные кличи «железного Редьярда». Можно себе представить, как возненавидели в окопах его имперскую «мужественную» браваду те, кому суждено было послужить «пушечным мясом» или, в лучшем случае, стать «потерянным поколением». Писатель этого поколения Ричард Олдингтон так подытожил отрезвление от наваждения преданных читателей Киплинга: «На деле это означало, что нужно служить безропотной задницей, когда тебя пинками гонят в пекло». Сколько сдержанной ярости по отношению к воинственному коротышке в этих словах фронтовика! Характерно, что похожее отрезвление произошло и с переводчиком Киплинга в Советской России Константином Симоновым в начале Великой отечественной войны: «В первый же день на фронте в 1941 году я вдруг раз и навсегда разлюбил некоторые стихи Киплинга. Киплинговская военная романтика, все то, что, минуя существо стихов, подкупало меня в нем в юности, вдруг перестало иметь отношение к этой войне, которую я видел, и ко всему, что я испытал. Все это в 41-м году вдруг показалось далеким, маленьким и нарочно-напряженным, похожим на ломающийся мальчишеский бас».