Шкура литературы. Книги двух тысячелетий

Поскольку средств на продолжение образования в метрополии у семьи не нашлось, Редьярду пришлось вернуться на малую родину – уже не в Бомбей, а в Лахор на севере страны, где его отец теперь заведовал местной художественной школой и музеем индийского искусства. Способный, образованный и амбициозный юноша стал корреспондентом и постоянным автором лахорской «Военно-гражданской газеты» и аллахабадского «Пионера». После шести лет рая, шести лет ада и пяти лет, проведенных в чистилище, теперь Редьярда ждали семь тучных лет интенсивного журналистского и литературного труда. К концу этого срока его читала вся англоязычная Индия, у него выходили здесь сборники рассказов и стихов, которые продавались на всех железных дорогах страны. Его репортажами, историями, стихотворениями зачитывались в Симле, летней резиденции вице-короля, откуда тот большую часть года правил Индией. Авторитет и компетенция молодого Киплинга оценивались британцами так высоко, что по некоторым трудным вопросам с ним советовался главнокомандующий граф Робертс Кандагарский.

Встреча с забытой родиной освободила Киплинга от затяжного кошмара школьных лет и разбудила дремавшие в нем силы. Окунувшись с головой в омут индийской жизни, он превратился из книжного червя в азартного журналиста, плодовитого литератора, а затем и принца англоязычной индийской литературы. Киплинг переживает беспрецедентный творческий всплеск (только в 1888 году у него выходит пять больших и малых сборников рассказов!) и матереет на глазах. А все потому, что, будучи насильственно выдернутым из своей среды в возрасте впечатлений и возвращенным в нее в возрасте действий, он сумел увидеть родину «незамыленным» взглядом – изнутри и извне одновременно. Этот жизненный кульбит и фокус восприятия и позволили Киплингу сделаться идеальным «инструментом» для описания Индии. Со страниц его произведений хлынули на читателя персонажи повседневности, обретшие благодаря Киплингу плоть, кровь и голос: врачи, сыщики, инженеры, британские офицеры и солдатня (в его знаменитых «Казарменных балладах», походных маршах, таких как «Пыль», и рассказах), спивающиеся в чуждом климате колонизаторы, внешне безропотные индийские любовницы и слуги, дети, даже зверье – реальное (как в рассказе об орангутанге-убийце «Бими») и сказочное (как в двух «Книгах джунглей», ставших золотой классикой мировой детской литературы, – шутка ли, человек в одиночку, из головы, создал целую мифологию, звериный эпос!). Журналистика приучила Киплинга выражаться коротко и ясно, не выпячивая своего «я». А Индия научила тому, что разумом ее не понять – не то, чтоб так уж сложна была, а просто устроена на других основаниях (и Киплинг определил это цивилизационное противостояние энергичнее, чем кто бы то ни было, в бессмертных строчках «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут», но тут же предложил силовое, и оттого неверное решение задачи: «Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род, / Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?», – в очень похожей на блатной романс «Балладе о Востоке и Западе», в переводе Е. Полонской).

Из этого ощущения неоднозначности жизни в самых элементарных ее проявлениях и нацеленности на пограничный опыт выросли лучшие рассказы Киплинга, оказавшие колоссальное влияние на мастеров короткого рассказа во всем мире. В них нет перебора с восточной экзотикой и публицистикой (как в ранних рассказах и очерках Киплинга), нет патетики (свойственной даже лучшим его стихам), зато много грубой, в меру жестокой, правды повседневности, стойкости и специфической горечи, заставляющей заподозрить автора в наличии мудрости, не передаваемой словами.

При всей разнице темпераментов и обстоятельств жизни Киплинг в своей новеллистике оказывается чем-то близок… нашему Чехову. К нацеленности на жизненный факт, краткости и благородной простоте обоих приучила газетная работа. Оба ввели в художественную литературу уйму характеров, типов, сословий, ранее не допущенных в нее, безгласных, что производило ошеломляющее впечатление на читателей-современников. И в лучших рассказах обоих нечто самое главное оставалось за словами – в подтексте, как назовут это в XX веке.