Шлейф

Федор Петрович нагрянул сюрпризом. Ляля еще спала, и он, не желая будить ее, бродил по округе. Сосновый бор, роса на траве, щебетание птиц, залив, сквозящий в проемах дерев, спокойное счастье мирной жизни… У него есть все, что нужно человеку: служба, семья, любовь, посеявшая семя в правильной женщине.

В дневнике, который он забросил, просматривается путь становления его личности. Крестьянский сын, не одаренный особыми талантами, не только пел в опере, но и научился отделять ее от драмы!

— Во мне сама душа поет, — шептал Федя, положив руки на огромный Лялин живот.

Потом они, отмахиваясь от ос, налетевших на клубничное варенье, пили чай на веранде.

— Понимаешь, Чижуля, раньше у меня был беднее духовный мир или, вернее, восприятие. А теперь его прибавилось и стало ясным то, что раньше было непонятным.

— И что же прояснилось, Федя?

— То, что драма ближе к жизни. Она более доступна.

Федор Петрович отнес в дом пустые чашки и розетки из-под варенья, и они вышли за калитку. Песчаная дорога, по которой Леле с пузом идти было тяжеловато, вывела на лесную тропу.

— Вот лес… В нем разговаривают два человека, мы с тобой. Это драма. А если бы тут запели поставленными голосами богини, вышла бы опера. Наша с тобой беседа важнее красоты декорации. А музыку я так и не научился понимать и переживать. Но все же рядом с тобой начинаю чувствовать, слышать в музыке подъем и радость.

— Феденька, когда по радио дают «Нибелунгов», у меня заходится сердце. Играют увертюру — и дитя принимается толкаться, бить ногами под дых. Что-то доносится до него из моей взволнованной груди.

— Чижуля, я обязательно буду слушать оперную музыку…

— Да, Феденька, она пробудит в тебе сознание и ко всякой другой. И к поэзии, между прочим.

— Раньше я думал, что до поэзии у меня чутья большого нет… Но вот однажды, в училище, почувствовал Пушкина, как самого себя: его переживания щемили мою грудь, я видел и чувствовал поэзию.

— А я в детстве знала наизусть всего Пушкина. Кроме поэм. Мною даже Корней Чуковский восхищался.

— Сам Корней Чуковский?

— Да. Он же про меня в «Крокодиле» написал!

Они вышли к берегу моря. Осока, дюны, ветерок… И ни души кругом.

Федя снял штиблеты, закатил штанины до колен и вошел в море.

— Сплаваю! — крикнул Ляле, сидящей на обрубке дерева, и, раздевшись до трусов, бухнулся в воду.

Милая девочка Лялечка с живой куклой в животе глядела на плывущего кролем мужа и думала: «Вот оно, счастье».

«Милая Ляля! Расскажу тебе, что я делал после нашего трогательного расставания в Тарховке. Приехал в Ленинград на Советский в первом часу. Дальше меня гуляли лишь Левочка и Капочка. Выкупался, затем, по указанию Полины Абрамовны, готовил себе ужин, затем (по собственной инициативе) постирал белье, затем из вежливости повосхищался Капочкиными достоинствами (молодые к тому времени навеселе прибыли домой) — время двинулось к 3 часам ночи. Что оставалось делать? Последовал твоему совету и проспал до 9.15 утра 13-го числа. Восстав утром (все твои поклоны всем передал, а также поручения) — под конвоем Шейны Леи (соглашательская, прямо скажу, старушка, т. к. добровольно согласилась проводить меня до 1-й Красноармейской с тем, чтобы я зашел домой и поехал на вокзал, а она заберет наши ключи) проследовал до 1-й Кр-ой и забрал шинель и велопринадлежности, забежал в «Союз-молоко» за маслом и в 11.25 отбыл восвояси. У нас полеты, и я застрял до самого вечера. Писать было некогда до настоящего момента. Ты, конечно, поняла и простила.

Погода сегодня у нас хорошая, и я думаю, что ты тоже растешь и крепнешь. Письма от тебя получаю ежедневно, причем почтальон не оставляет их вместе с газетами. Когда я спросил, почему, тот хитро посмотрел и говорит: „Здесь написано ῾лично᾿, так, может быть, и нельзя оставлять дома — мало ли какое письмо!“ Видишь, какая грамотная публика».

Засни, моя деточка милая!