Чижуля ширится и крепнет. Скоро она родит пионерку в красном галстуке с тугими косичками, которая будет радовать семейство примерным поведением, а баловать ее будет Иринья, чье влияние на детей (Алексей Федорович пока не в программе) Полиной Абрамовной будет оценено как пагубное. Безответственная доброта Ириньи «ослабит пружину личного роста Тани, лишит амбиций, приведет к мягкотелости». У Тани это найдет выражение и в работе, и в личной жизни. Не хотела стать химиком — стала, не хотела замуж за полковника МВД — вышла, не хотела рожать по состоянию здоровья, подорванного химией, — родила. Потом, конечно, и сына полюбила, как до того полюбила подружек по химической лаборатории, да и мужа в конце концов, раз уж был такой. В том, что сын вырос оболтусом и махинатором, Иринью винить не следует, хотя она и подзуживала про Артек, мол, «не сдавайте ребенка в лагерь, коли он подворовывает, ему от этого тяжело на душе…» Стрижка бобриком, и вперед, бледнолицый сын, в пионерский лагерь, там тебя отучат по чужим карманам шарить. Сын полковника МВД не станет вором! Куда там! В 90-е скупил весь мрамор в Греции, разбогател, детей настрогал и украсил бы всю Россию дорийскими колоннами, а тут подстава. От секретарши. Она осталась беременной и богатой, а он спился, рыгал и икал в родительском доме, пока не помер. В этом и, как следствие, в смерти Татьяны, полковник МВД винил Ельцина и «его воровскую шайку». Из-за них пышка с редкими зубами и стеснительной улыбкой за какие-то два месяца превратилась в маленькое тельце. Хоронили ее под тихое пение Алексея Федоровича:
На рассвете
Арон заслонил собой монастырь Креста, из-за взъерошенной гривы проглядывала несуразная колокольня. Рука с трубкой обнимала изящно выгнутую спинку стула, который Анна недавно приволокла с помойки. Артистическая поза, нога за ногу, рука в откиде, и фон, конечно же, знатный. Не исторически дробный, а онтологически цельный, никаких коленопреклоненных красоток и белых лебедей… Логичней было бы обнимать жену, а не спинку стула.
— «Его волосы темны, как темный гиацинт, а губы его красны, как роза, которую он ищет. Страсть сделала его лицо бледным, подобно слоновой кости, и скорбь наложила печать на его лицо».
— Что это?
— Отрывок из юношеской пьесы Владимира Абрамовича Канторовича «Соловей и Роза». Написана под воздействием внезапно нахлынувших чувств к младшей сестре его жены.
Арон кивнул и прижал к уху айфон. Жена. Он слушал ее, не перебивая, довольно долго. Потом сказал:
— Согласен. Мы все видим по-разному. (Теперь его фигура в контражуре, за спиной яркое солнце.) Хорошо, что у тебя есть друг и что сын его принимает. Остальное уладим между собой.
Скорбь так и не наложила печать на его лицо. А уставшим он выглядит всегда.
— Не стер бы ты зрение свое пристальное в порошок! — сказала она, глядя, как Арон крутит кулаками в глазницах.
Не стер, отнял кулаки от лица, уставился на Анну. Глаза что выжигательные стекла.
— Ты когда-нибудь спала в ванной?
— У меня нет жены, которая выносит из дому лишние вещи. Сперва чемоданы, потом тебя. Минимум вещей, максимум порядка.
— Ты не знаешь Йоэль!
— Так написано на странице 128.
— Всякую чушь помнишь.
Арон злился на жену.
— Не чушь тоже помню.
— Что, например?
Ждет. Надеется, что сейчас она расскажет ему про детство, скажем, как научилась складывать слова из букв…
— Помню колыбельную: «Засни, моя деточка милая! Убегут далеко-далеко твои быстрые глазки»…
— Кто пел?
— Голос Алексея Федоровича.
— Тьфу!