Шок новизны

Классике они предпочитали готику, в особенности готику немецкую, с ее драматизмом, заостренными прерывистыми формами и акцентом на мистические откровения и сильные чувства. Они стремились к непосредственности, полагаясь на прямое воздействие цвета и формы: зрителя нужно было встряхнуть, а не обращаться к его представлениям о культурной преемственности. Поскольку личная истина ассоциировалась у Кирхнера и его друзей с экспрессией и откровенностью самовыражения, к их творчеству постепенно пристал ярлык «экспрессионизма». Помимо Мунка, их основным стилистическим источником был фовизм, и особенно Матисс, выставку которого Кирхнер видел в Берлине зимой 1908–1909 годов. Тем не менее по духу Кирхнер был крайне далек от сдержанных, по-картезиански уравновешенных представлений Матисса об удовольствии. В частности, Кирхнер хотел освободить самого себя и немецкий авангард в целом от бремени французского искусства, стремящегося повсюду установить господство. «У немецкого искусства должны быть свои крылья, – писал он другому экспрессионисту, Эмилю Нольде, в 1912 году. – Наш долг – отделиться от французов. Настало время независимого немецкого искусства». Французское чувство меры Кирхнера не интересовало, его занимали вещи прямо противоположные: нервозность и дисбаланс чувств, где свобода цвета, достигнутая Матиссом в работах 1905 года, доводилась до крайних пределов.

Кирхнер был по натуре человеком богемным, поэтому и темы свои он черпал из двух областей, лежавших далеко за чертой «респектабельности», хоть и по разные стороны от нее. Одной такой областью была жизнь художественной студии, которая протоколировалась не только в картинах, но и в фотографиях: на берлинских снимках Кирхнера молодые люди лежат, развалившись под кривыми, расписанными вручную драпировками, размытые белые тела (и одно черное, принадлежащее другу Кирхнера Сэму, который часто для него позировал) танцуют или просто красуются нагишом на фоне псевдоафриканских статуэток, ржавого ночного горшка, покосившихся книжных полок, кушеток и столиков, застеленных какими-то странными скатертями с бахромой. Такая жизнь, с ее демонстративным распутством и открытостью любого рода возбуждениям, была чередой бунтарских жестов, хоть и лишенных политического содержания. Круг Кирхнера, как и экспрессионизм в целом, был нацелен на выявление отношений между жизнью и сознанием, а человеческое «я» было для него полем эксперимента; сам Кирхнер дорого за это заплатил: в 1917 году он переживает тяжелейшее нервное расстройство, вызванное пристрастием к морфину. В работах, посвященных собственной студии, квартира-пещера предстает в цветах, очищенных и доведенных до пронзительных диссонансов: пурпурный и желтый, зеленый и огненно-красный, контрастная штриховка дополнительно оттеняет тела молодых танцоров и моделей – они излучают спокойную, почти прозаическую сексуальность.

Эрнст Людвиг Кирхнер. Улица с красной кокоткой. 1914–1925. Бумага, пастель. 41×30,2 см. Государственная картинная галерея Штутгарта

Другим источником образов была для Кирхнера улица. «Зарево современных городов в сочетании с уличным движением – вот мои новые импульсы, – писал он. – Наблюдение за движением обостряет во мне чувство жизни, а это источник творчества. Находящееся в движении тело открывает мне множество частностей, которые сплавляются во мне в некую цельную форму, внутренний образ». Быстрота и порывистость наполняют сцены берлинской уличной жизни, которые Кирхнер не прекращал писать вплоть до начала войны. Свои первые замыслы он позаимствовал у Мунка: его ранние уличные пейзажи 1909 года – фактически пародии на тоскливые виды многолюдной Карл-Юханс-Гате, которые писал норвежец. К 1911 году Кирхнер, однако, достиг в своих уличных видах своего особого острого и выразительного рисунка и невероятной пронзительности цвета. Кокотки, дефилирующие вдоль берегов этой пестрой «каменной бездны» (именно так Кирхнер называл берлинские улицы), при всей их близости к вампиршам Мунка вознесены на неведомые в Норвегии вершины стиля. Худые, жеманные, облаченные в целый шквал мазков, острых, как пальмовые листья в зимнем саду, эти женщины – объекты желания и зависти для мужчин, которые их сопровождают, однако мужские фигуры в уличных сценах Кирхнера обыкновенно служат своего рода задником, фоном для звездных женщин. (Похоже, что немалое влияние на композицию кирхнеровских уличных сцен оказала хореография кабаре.) Этот уникальный тип городских гарпий – стильных, нервных, всегда на кокаине – выводит образ кастрирующей женщины из мунковского контекста в чистый гламур.