Шолох: Тень разрастается

Лиссай сидел на длинной узкой койке, заправленной так туго, что на простынях не было видно ни единой морщинки. Будто взяли живое, веселое лицо кровати и растянули на пяльцах. Так иные фанатики растягивают в альбомах свежепойманных бабочек. Подобное старание меня всегда до странности угнетало.

Дахху вошел в палату героически, широким шагом, с задранным подбородком и кончиком шарфа, лихо подпрыгивающим за спиной. Но стоило другу столкнуться с непонимающим взглядом принца, как он мгновенно замер. Смущенно и растерянно, как на невидимую стену наткнулся.

Анте Давьер оказался понаглее. Сколько ни метал в него Лиссай натренированных аристократичных взглядов, маньяк лишь упрямо прошагал к дальнему углу палаты и твердо уселся на единственный во всей комнате стул.

Я же ввалилась с привычно перекошенным паникой лицом. Да еще и украдкой обернулась: как там Полынь, не дрыгается?

Не дрыгался.

Мое появление мгновенно успокоило Лиса, начавшего было закипать и покрываться странными красными пятнами, внутри каждого из которых жались друг к дружке смятение (кто это люди?) и презрение (как они посмели?).

— Тинави! — звонко воскликнул Лиссай, заприметив меня в конце нашей дикой делегации. — К-как я рад вас видеть! Нак-конец-то вы пришли меня навестить! — принц, как и вчера вечером, стоял возле мольберта, экипированного холстом, красками и кистями. Чело его омрачалось одной-единственной горизонтальной складкой. Глаза, зеленые, как лес, горели вдохновением. Он уже куда более милостиво скользнул взглядом по Дахху и Давьеру: — Та-к-к то ваши друзья? В так-ком случае пусть присаживаются. Кк-как ваше настроение, самочувствие? Я очень ск-кучал!

На сердце у меня потеплело.

Как и прежде, присутствие Лиссая порождало во мне до странности легкое настроение. Хотелось петь, плясать, устраивать беспутную душевную обнаженку и верить в лучшее. Честное слово, этот грешный, бледный, веснушчатый Лиссай действовал на меня, как переносное Святилище. Человек-междумирье… Почему так? Потому что он принц (привет, трезвые расчеты куратора)? Потому что художник? Потому что стукнулся в детстве башкой и теперь живет в каком-то отдельном, странном мире, где не видно лиц людей, но видны их эмоции? Потому что — как я поняла по последнему разговору с сиятельным Карланоном — в венах Лиса бурлила капелька божественной крови, крови веселой Дану? Не знаю. Но хотела бы знать.

Так как эта моя слабость к принцу была весьма, весьма иррациональной, если по чесноку. Когда мозг рапортует: «все ровно!», а рефлексы орут — «твое!». Почему твое? Зачем твое? И касается ли это «твое» самого по себе принца или его волшебной, доверительной связи с энергией бытия?

— Господа, вы не могли бы умерить свои эмоции, пожалуйста… И, к-конечно, присаживайтесь, располагайтесь, раз вы с Тинави… — вежливо бормотал Лиссай, бессмысленными в своей щедрости жестами обводя почти пустую, неприютную палату.

От этих слов Дахху очнулся и сразу же поспешил бросить на меня умоляющий взгляд.

— Лиссай! — я постаралась выговорить это максимально строго. — Пожалуйста, прямо сейчас закройте глаза и не двигайтесь, пока я не скажу обратного. Нам надо — очень надо, вы ведь мне верите? — наложить на вас одно заклинание. Во имя Шолоха, что называется… А потом мои друзья уйдут, и мы поговорим. Хорошо?

— Хорошо, — принц пробормотал это уже с послушно закрытыми глазами и передернул тонкими плечами в шелковой пижаме персикового цвета.

Я кивнула Дахху. Дахху начал колдовать.

Анте Давьер, намеренно громко зевая — и не выгнали же долгие тысячелетия из него глупой привычки красоваться! — болтал ногой в лакированной туфле.

Лекарский круг обручем поднимался вокруг Его Высочества. Так по весне поднимается вода в Нейрис, затапливая предместья, уничтожая хозяйства. Каждый раз — предсказуемо, климат же, ну. Каждый раз — нестерпимо больно.

Я вгляделась в Пустоту, проявившуюся в хрупкой груди принца. На сей раз клякса была жирная, чернее ночи, с маслянистым ободком. Ободок этой Пустоты слегка пульсировал, скворча, как пережаренные боковины глазуньи на сковородке. Всего две нити — логично, она ж первая — тянулись от Пустоты вверх и вбок.

Я привычно взяла Дахху под локоток, упакованный в теплый кашемировый свитер, и шепнула другу в самое ухо:

— Зови побольше бокки. У нас всего одна попытка. И если Лиссай умрет… Вряд ли мы себе простим.

— Вряд ли ты себе простишь, — машинально поправил Смеющийся. Столкнулся с моим недоумением и пояснил: — Я себе и тех, прежних, не прощаю, Тинави.

Его чудные руки с длинными, холеными лекарскими пальцами уже вовсю творили заклинание призыва. В приоткрытое окошко Лазарета — скучное слюдяное стекло, никаких тебе дворцовых мозаик и сиреней — ввинчивались, один за другим, выпрошенные бокки.

— Минутку… — Анте Давьер вдруг привстал на кресле. Мы со Смеющимся обернулись к нему. Лиссай покорно, послушно остался без движения, неестественно прямой.

— Минутку! — повторил Давьер, и его раскосые карие глаза расширились. — Вы видите муравья? — шолоховский маньяк обвинительно ткнул пальцем в самый грудак старательно обмершего Лиссая.