Шолохов: эстетика и мировоззрение

Основным движущим механизмом социальных преобразований в России становился «класс», появлявшийся на стыке сословий – это разночинцы. Люди, представлявшие по сути все основные «страты» российского общества – духовенство, крестьянство, дворянство (обедневшие его слои, шедшие в чиновничество). Основная энергия российского общества, приведшая ко всем революциям, шла от них. Не надо забывать (но излишне и не преувеличивать) также и о такой мощной, но опять-таки внесословной силе, как выходцы из российских черт оседлости. При этом идеологическая основа разночинной психологии и последующих социальных действий подпитывалась во многом русскими литературными текстами, созданными в основном представителями дворянского сословия. Совершенно очевидно, что так называемая народническая литература в лице Слепцова, братьев Успенских, Помяловского не стала заметным явлением в русской культуре.

Разночинцы, воспитанные русской литературой, породили явление русской интеллигенции (причем характерно, что этот процесс шел с такой интенсивностью, что он поместился по сути в пределах одного, максимум двух поколений: канцлер Горчаков, будучи сверстником и однокашником Пушкина, по существу ухватил начало той эпохи, которая связана с именами Чехова и Блока, а последний умирает через четыре года после большевистской революции).

Русская интеллигенция, ставшая безусловным мировым феноменом, в XIX веке в России представляла собой реальный второй центр духовного влияния, наряду с крестьянством, к которому прежде всего и апеллировала русская литература, стыдясь своего дворянского происхождения и невозможности в полной мере «подняться» (спуститься) к народным идеалам и ценностям. Русский интеллигент и стал приводным ремнем от рафинированной культурной элиты русского общества к народу. Главным социальным отличием русской интеллигенции была ее в прямом смысле «беспочвенность» (вспомним, как остро понимал эту проблему Ф.Достоевский и видел выход из этой ситуации в приближении интеллигента к земле), социальная неприкаянность, связанная с отсутствием материально-имущественной базы. Это приводило к той крайности, что отношение к собственности, материальным ценностям у этого слоя русского общества было изначально враждебным. Нравственно-духовной параллелью этому стало пренебрежение жизнью в широком смысле – как чужой, так и своей. Явление терроризма в России, связанное с движениями русских нигилистов (интеллигенции), в области духовно-исторической практики неимоверно понизило планку ценности человеческой индивидуальной жизни. В дальнейшем исторические последствия этого явления аукнулись в России процессами социального и сословного террора уже в веке двадцатом.

Массовое распространение репрессивных акций в России сразу после революции 1917 года определялось не только поощрением их новой властной верхушкой, но наличием вот этого гена отрицания ценности человеческой жизни, который зародился у «детей» разночинцев в условиях, казалось бы, достаточно далеких от подобной практики – в золотой век русской культуры.

Как было отмечено еще Г. Федотовым, исторически русская интеллигенция образовывалась на материале, отрицающем ценности своего отечества, опиралась на традиции другой культуры. Это носило в определенном смысле вымороченный характер – некая «смердяковщина», которая сетует, что жалко, что Россия победила Наполеона, а не наоборот, «как бы было хорошо – культурная нация победила бы некультурную». Нельзя не заметить, что этот мыслительный вектор определенной части русской интеллигенции до сих не поменялся.

Применительно же к проблеме гуманизма можно сказать, что усвоение этой, «беспочвенной», интеллигенцией (в ситуации осуществления целей социальной революции) западной культуры носило поверхностный характер и не опиралось никоим образом на индивидуалистический характер этой культуры в высоком смысле этого слова – как проповедь свободного и образованного человека. Напротив, это сопровождалось пренебрежительным и циничным отношением к человеку и человеческой жизни, а на первое место вышла конструкция усовершенствованного механистического устройства общества, где не было места человеку ни в каком виде и ни под каким предлогом.

Так, чудным образом соединилось народное чувство справедливости, мечтания о царстве божием на земле, православное ощущение себя в мире через «собор», соединенность с другими людьми и через них прежде всего проявляющим свое своеобразие, и утопические представления об обществе революционных интеллигентов, также не находивших в своих построениях места для отдельного и самоценного человека.

Эта сложная историческая и духовная закваска и легла в основание гуманизма новой русской литературы, которая в определенном отношении вовсе не противоречила идеологическим канонам новой власти, а напротив, добавляла им резонанса, исходя из других принципов, из самой сути русской культуры о родовом (соборном) человеке, о ценностях человека не вне и помимо общего начала, а исключительно внутри и согласно.

* * *