Шолохов: эстетика и мировоззрение

Внешне кажется, что в сказе авторские права полностью отданы народному герою, субъективному выразителю народного сознания. Но это не так. Сказ у Шолохова может рассматриваться как развернутый до эпической формы монолог, открывающий возможности именно психологического раскрытия персонажа. Это не совсем тот монолог, который в своем классическом «шолоховском» виде появится в «Тихом Доне». В сказе встречаются лишь элементы монологического разнообразия романа.

В «Семейном человеке» и в «Шибалковом семени» эти вкрапления связаны с суждениями героев о своей совести. Иван из «Семейного человека» спрашивает у своего отца Микишары, приготовившегося его убить: «Неужто совесть твоя досель спит?

– Нет, говорю, – Ваня, не спит совесть!

– А не жалко тебе меня?

– Жалко, сынок, сердце тоскует смертно…» [7, 343]

По видимости здесь диалог между отцом и сыном, но воспроизведенный от лица Микишары он выступает, по сути, его монологом, и вопрос о совести и жалости – это вопрос, обращенный Микишарой к самому себе, к глубинам своей совести.

И Шибалок говорит о совести в самый трагический момент, когда просит сотню оставить в живых новорожденного сына и сам вызывается убить его мать, предательницу и виновницу гибели красноармейского отряда: «Братцы! Убью я ее не из страху, а по совести, за тех братов-товарищев, какие головы поклали через ее изменщество, но поимейте вы сердце к дитю. В нем мы половинные участники, мое это семя, и пущай оно живым остается. У вас жены и дети есть, а у меня, окромя его, никого не оказывается…» [7, 229-230]. И сотня «поимела жалость», оставила жить младенца.

В «Семейном человеке» Микишара подвергается нравственному суду дочери Натальи: «Гребостно с вами, батя, за одним столом исть» [7, 344]. И хотя в «Семейном человеке» психологическая коллизия более сложная, чем в «Шибалковом семени», но в том и другом случае мы видим, как ограниченный, казалось, внутренним миром человека конфликт расширяется до неразрешимого прежними способами противоречия – морального, нравственного, осложненного новыми взаимоотношениями между людьми, где родственные связи больше не играют главенствующей роли, где могут быть отменены вековечные законы неразрывной связи отца и сына, единства семьи. Это социализированное «расширение» конфликта, который внешне выглядит сугубо этическим, происходит внутри сознания персонажа, категорически требуя его изменения. Эти изменения требуют перекодировки тысячелетних привычек и правил, согласно каким жили предки этих людей и переступить через которые не представлялось возможным. Но наступившее новое состояние времени отменяет все эти законы и делает, между прочим, субъекта этой «отмены» носителем «испорченного» нравственного гена, какой не может просто так исчезнуть, он уже помещается в набор «хромосом» следующих поколений.

Как мы писали в главе о «гуманистическом сиротстве» молодой советской литературы, эти процессы воссоздавались во многих текстах этой литературы. Безусловно, это было насилием над самой природой художественного мимесиса как такового, поскольку тот не может выстраиваться на основаниях разрешения или поощрения убийств или отрицания фундаментальных нравственных ценностей. Отказ, к тому же, от высокой гуманистической традиции прежней литературы, вел часть литераторов в моральный тупик. По сути, эта литература (как определенного рода тенденция у ряда, не у всех, конечно, писателей) совершала грех «отцеубийства», поощряла расправу над слабым и беззащитным, давала чувство привыкания к смерти и небытию в метафизическом смысле. Можно было это все оправдывать классовой борьбой, необходимостью «расчистить» площадку для новой и «чистой» жизни всех без исключения. Но никакая «оптимистическая трагедия» не могла заместить нарушенные моральные устои народа в совершении насилия и расправ над себе подобными и даже над членами своей семьи.

Шолохов в этом смысле прошел по самому краю и нашел свой модус повествования, не отказываясь ни от правдивости изображения реальной жизни, ни изменяя основным этическим ценностям народа, которые подверглись сильнейшему испытанию в период революции и гражданской войны.

* * *

Сказовые формы повествования позволили Шолохову приблизиться с психологически достоверной точки зрения к самым основаниям народного сознания, понять происходящие в нем изменения, исходя из позиций самого народного сознания, глядя на эти изменения как бы изнутри. Все это закономерно выдвигает проблему взаимодействия устного народнопоэтического творчества и произведений Шолохова в сфере психологического анализа.