Шолохов: эстетика и мировоззрение

Вот Григорий испытывает постоянную боль в сердце, «жгет» его тоска по детям, по Аксинье… Но Шолохов прямо говорит о физической боли в сердце, а не о переносной, метафорической, выступающей замещенным образом человеческого переживания, страдания: «Так наболело в груди, что иногда ему казалось, – будто сердце у него освежевано, и не бьется оно, а кровоточит… Иногда режущая боль в груди, под левым соском, становилась такой нестерпимо острой, что у него мгновенно пересыхали губы, и он с трудом удерживался, чтобы не застонать. Но он нашел верный путь избавления от боли: он ложился левой стороной груди на сырую землю или мочил холодной водой рубашку, и боль медленно, словно с неохотой, покидала его тело» [4, 384]. Это свойство народного сознания, глубоко народная вера в то, что мать сыра земля спасает от всех болезней и наделяет человека богатырской силой, удивительно проявляется в последних главах романа, сочувственным светом озаряет Григория.

Немного дальше, уже в самом преддверии финала трагедии героя снова возникает тема земли, тема неизбывной силы, наделяющей человека и неистребимой жаждой жизни, и особыми возможностями в чувствовании и понимании бытия: «Странное чувство отрешения и успокоенности испытывал он, прижимаясь всем телом к жесткой земле. Это было давно знакомое ему чувство. Оно всегда приходило после пережитой тревоги, и тогда Григорий как бы заново видел все окружающее. У него словно бы обострялись зрение и слух, и все, что ранее проходило незамеченным, – после пережитого волнения привлекало его внимание…» [4, 400]

Уходя от преследования красноармейского отрада, Григорий внезапно начинает видеть «багряно-черные тюльпаны», «блистающие яркой девичьей красотой», – они, «срезаемые лошадиными копытами, во все стороны летели, словно крупные капли крови… – Григорий, скакавший позади Фомина, посмотрел на эти красные брызги и закрыл глаза. У него почему-то закружилась голова, и знакомая острая боль подступила к сердцу…» [4, 403-404]

Совершенно очевидно, что этот образ «кроваво-красного тюльпана» является не просто символом или психологической параллелью состоянию героя, он есть нечто большее, захватывающее область сверх-задачи писателя, сопоставляющей человека и природу, человека и саму жизнь. Точно наблюдение М. Кургинян: «В «Тихом Доне» можно проследить процесс нарастания органичности слияния эпических «миров» («отдаленного мира природы» и «внутреннего мира человека» – Е. К.) по мере углубления изображаемого социального и психологического конфликта» [11, 303].

Григорий бежит из банды Фомина, возвращается в Татарский за Аксиньей, чтобы исполнить свою заветную мечту – уехать с нею на юг, на Кубань, где их никто не знает. С этого момента мы совершенно не встречаемся с развернутыми монологами Григория или же с обширными психологическими комментариями автора – все последующие психологические состояния героев даются Шолоховым через опосредованную форму психологического анализа.

– «Он достал из шапки кисет и стал сворачивать папироску, но как только Аксинья вышла – он поспешно подошел к кровати и долго целовал детей; а потом вспомнил Наталью и еще многое вспомнил из своей нелегкой жизни и заплакал» [4, 419], – Шолохов художественно движется как бы по психологии действий Григория. Эта исключительная установка на последних страницах романа на эпичность и кажущуюся объективную беспристрастность изображения имеет своим основанием анализ не просто трагической ситуации в жизни героя, но предельно трагической, завершающе трагической.

Сгущенность психологического повествования идет от передачи, кажется, исключительно внешних состояний и действий героев, но на самом деле этот «верхний слой» психологизма вскрывает в несколько раз больше, чем это сделал бы развернутый внутренний монолог или же переданные в форме несобственно-прямой речи размышления и чувства персонажей. Данный эффект (особого драматизма повествования) возникает от того, что трагедия героев оказалась высвеченной до конца, особенности их психологии и самосознания определились отчетливо, и на первый план вышли движения героев во внешнем мире, то есть совершение поступка. И малейшее упоминание о внешнем положении героя, его действиях подключают к себе громадный психологический пласт уже известных читателю чувств и мыслей персонажа. Произошло как бы психологическое перенасыщение текста, избыточность психологических характеристик движет теперь художественное изображение персонажа и его состояний по законам самого крупного и определенного рисунка: из вовне – внутрь.