Шолохов: эстетика и мировоззрение

Шолохов, также как и Достоевский, показывает немалое число искаженных проявлений человеческой природы, деформированной психики. В «Тихом Доне» мы встречаемся с этим с самого начала повествования. Зверская расправа над «турчанкой», женой Прокофия, деда Григория, изнасилование Аксиньи собственным отцом, убийство его матерью и братом героини, особой линией выглядит рассказ о Митьке Коршунове, лишенного всяких нравственных начал, покушающегося на честь своей сестры Натальи, легко убивающего других людей; выделяются с этой точки зрения фигуры Чубатого, Чумакова, Стерлядникова и многих других безымянных персонажей «Тихого Дона», с известным наслаждением лишающих жизни других людей. Вот, к примеру, какое поучение получает Григорий от своего сослуживца Чубатого: «Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто… Животную без потребы нельзя губить – телка, скажем, или ишо что, а человека унистожай. Поганый он, человек… Нечисть, смердит на земле, живет вроде гриба-поганки» [1, 292. Курсив наш – Е. К.]. Откуда такой взгляд героя из народа на человека, какого Достоевского он начитался? Отчего столь мало уважения заслуживает у него человек вообще? Какая идея привела его к этому состоянию? Ведь она не похоже на то, что обдумывал в своей каморке Родя Раскольников, или как размышляли о «необходимости» смерти во имя достижения революционных целей герои «Бесов». Здесь что-то иное, похожее и не похожее на Достоевского. Нельзя не обратить внимание и на то, что в монологе Чубатого, через его словесный ряд, «проглядывает» и такой герой Достоевского как Смердяков…5

Близость Шолохова и Достоевского можно усмотреть и в том, что ими допускается и умозрительно и практически, в художественном, конечно, смысле, убийство человека; его гибель смотрится как некая необходимость, требующая определенной авторской идеологии и эстетики для своего выражения. В одном, правда, случае, под это подверстывается целая теория (Достоевский), а в другом, сплошная загадка (Чубатый, или безымянный «белозубый» матрос, упоенно расстреливающий белого офицера), – что, как решил внутри себя этот герой, почему т а к пренебрежительно относится он к людям и к жизни вообще. Эта тема присутствует у Шолохова не только в «Тихом Доне», она есть практически во всех его произведениях.

«Раскачивание» темы смерти, убийства начинается в русской литературе с Достоевского6. Не случайно почти все его основные тексты завязаны в том числе и на детективном разгадывании факта смерти, или же сюжет сопровождается немалым количеством насильственных смертей («Преступление и наказание», «Бесы», «Идиот», «Братья Карамазовы»).

Шолоховская ситуация связана с тем, что главный предмет его изображения – «кровью умытая Россия» – невозможен вне этого аспекта бытия, вне показа смертных минут человека. Его «война и мир» делает резкий перекос в сторону показа именно в о й н ы, мир остается в прошлом.

А уж воссозданные в картинах мировой и гражданской войны убийства людей! – мало кто может сравниться с Шолоховым в такой антично-объективной, почти физиологической подробности в передаче у б и й с т в а и измывательства над человеком, показе разрушения человеческого тела. Вот эпизод, когда казачонок рассказывает о расправе над пленными красноармейцами: «Вот тут зараз, как зачнете спускаться, – увидите битых. Вчерась пленных краснюков погнали в Вешки и поклали их… Я, дяденька, стерег скотину вон возле Песчаного кургана, видал оттель, как они их рубили. Ой, да и страшно же! Как зачали шашками махать, они как взревелись, как побегли… Посля ходил, глядел… У одного плечо обрубили, двошит часто, и видно, как сердце в середке под кровями бьется, а печенки синие-синие… Страшно! – повторил он, дивясь про себя, что казаки не пугаются его рассказа… оглядывая бесстрастные и холодные лица Григория, Христони и Томилина» [1, 650]. Ему страшно, но не страшно героям Шолохова («бесстрастные и холодные лица»), да и автору что-то не очень… Вот вам шолоховский ответ о человеческом сердце и душе человека до самых его «печенок»! Это не горькая ирония, но понимание того культурного выверта в русской истории, когда о главных событиях в жизни, глядя прямо на них, не отворачиваясь, заговорил вот этот самый мужик Марей (любимец и символ всего русского народа у Достоевского), да Платон Каратаев, да тургеневские крестьяне, поставленные перед вопросами их собственного существования и перед вопросами бытия вообще. Конечно, здесь иная экзистенция, нет в их сознании особых отсылок к каким-либо культурным аналогиям, разве что вспоминаются какие-то строки из Ветхого завета, да из книги Апокалипсиса, что не раз и не два звучат на страницах «Тихого Дона».