Шолохов. Незаконный

Глухой шолоховский баритон, в котором на самом дне еле приметная серебрилась насмешка: «…зря ты, сынок, со мной связался», раздельно произнёс: «О товарище Симонове. Он смело будет давать на-гора` по одной пьесе, одной поэме, по одному роману, не считая таких мелочей, как стихи, очерки и так далее».

В зале снова раздались озадаченные смешки.

«Стало быть, три медали в год ему обеспечены, – не обращая ни на что внимания, продолжал Шолохов. – Сейчас Симонов ходит по залам съезда бравой походкой молодого хозяина литературы, а через пятнадцать лет его, как неумеренно вкусившего славы, будут не водить, а возить в коляске».

В зале смеялись уже громче, но Шолохов прервал: «Ведь это же ужасно!»

В зале снова засмеялись.

И вдруг, как бы сменив тему, Шолохов вспомнил: «На днях я увидел человека в штатском – вся грудь в золоте и медалях. Батюшки, думаю, неужели воскрес Иван Поддубный? Пригляделся – фигура не борцовская: оказывается, это не то кинорежиссёр, не то кинооператор».

В зале раздался облегчённый и почти счастливый хохот – ну хоть сейчас не про Симонова.

Но с Симоновым ещё не было покончено.

«Со свойственной скромностью и по неписаной обязанности докладчик Симонов умолчал о себе. Разрешите мне восполнить этот пробел, – попросил Шолохов, и даже помолчал: нет возражений? Они, возможно, и были, но кто же ему запретит! – Здесь не время и не место заниматься разбором отдельных его произведений. Хочется сказать о всей совокупности его творчества. Симонов отнюдь не новобранец в литературе, а достаточно пожилой и опытный боец. Написал он тоже достаточно много и во всех жанрах, которые свойственны литературе».

Снова кто-то не сдержался и хмыкнул или, быть может, заплакал: было уже не разобрать.

«Но когда я перечитываю его произведения, меня не покидает ощущение того, что писал он, стремясь к одному – лишь бы вытянуть на четвёрку, а то и на тройку с плюсом. А ведь он, бесспорно, талантливый писатель, и его нежелание, – о неумении тут не может быть и речи, – отдать произведению всего себя, целиком, заставляет тревожно задумываться. Чему могут научиться у Симонова молодые писатели?..»

Он запомнил эту фразу! Запомнил, как в «Литературной газете» Ажаев с подачи Рюрикова, с подачи Симонова – ставили втроём Шолохову на вид!

«Молодые писатели могут научиться у Симонова разве только скорописи да совершенно необязательному для писателя умению… дипломатического маневрирования!»

Партийное руководство сидело с задумчивым видом, вяло думая: может, сделать вид, что нас всех срочно вызвали, и уйти? Хотя кто нас может вызвать? Сталин умер.

«Особую тревогу вызывает его последняя книга: с виду всё гладко, всё на месте, а дочитаешь до конца – и создаётся такое впечатление, как будто тебя, голодного, пригласили на званый обед и угостили тюрей, и то не досыта. И досадно тебе, и голодно, и в душе проклинаешь скрягу хозяина.

Не первый год пишет товарищ Симонов. Пора уже ему оглянуться на пройденный им писательский путь и подумать о том, что наступит час, когда найдётся некий мудрец и зрячий мальчик, который, указывая на товарища Симонова, скажет: “А король-то… голый!” Неохота нам!.. – И здесь, в нарушение канона, Шолохов произнёс не «товарищ Симонов», а имя, причём по слогам, – …неохота нам, Костя… смотреть на твою… наготу, – как Якову Лукичу почти, в его срамном сне неохота. – А поэтому, не обижаясь, прими дружеский совет, Костя».

Костя сидел с побагровевшим лицом. Его в присутствии тысячи человек хлестали по щекам. А как ты думал, Костя? Ты наверняка, Костя, бесстрашный парень, и мог пройти, не пригибаясь, под обстрелом. Это и я могу, Костя. Но я, Костя, трёх краевых глав НКВД пережил, и Ежова не боялся, и вытворял над ним такое, чего тебе, Костя, при всём твоём воображении не удастся нафантазировать.

«…дружеский, Костя, совет такой. Одевайся. Одевайся поскорей. Поплотнее одевайся. Да одёжку выбирай такую, чтобы ей век износу не было».

Иные в зале застыли в лёгком ужасе: Шолохов интонировал так, будто уже завершал свою речь. Надо было аплодировать – но как аплодировать такому издевательству?!

Шолохов, однако, к великой скорби Эренбурга, сказал далеко не всё.

«По старой дружбе, – издевательски начал он, будто бы опрокинув незримую рюмку, – не могу не помянуть здесь Илью Григорьевича Эренбурга, – причём «Григорьевича» нарочито произнёс на южный манер: Хрихорьевича… – Не подумайте, что я снова собираюсь спорить по творческим вопросам, упаси бог! Хорошо спорить с тем, кто яростно обороняется, а он на малейшее критическое замечание обижается и заявляет, что ему после критики не хочется писать. Что же это за спор, когда чуть тронешь противника, а он уже ссылается на возраст и будит к себе жалость?..»

Шолохов хотел оглянуться к Эренбургу – проверить, как он там, – но поленился. Эренбург мысленно проклинал ту минуту, когда поверил Петру Погорелову.